Вступив во второе тысячелетие своей истории, освященной светом христианского учения, Россия столкнулась с необходимостью решения важнейших мировоззренческих проблем. Среди них задачи нахождения истинных духовных ориентиров, поиска смысла своего существования всемирной истории являются едва ли не самыми болезненными. После долгих десятилетий государственной политики, направленной на забвение своего прошлого и придания атеизму статуса идеологического форпоста в борьбе с православием, только сейчас оказалось возможным поколебать историософскую формулу марксизма: христианская история России отнюдь не есть лишь предыстория для «истинной», коммунистической истории. Обретая свой нынешний культурный облик, современная российская культура не может пройти как мимо собственного трагического опыта, так и внутренних, глубинных противоречий своей истории.
В первом ряду таких центральных задач сегодняшнего времени стоит анализ проблем церковного раскола XVII в. Тема эта важна для понимания места и роли православия в нынешней России, потому что без осмысления культурных истоков современному христианству невозможно ответить на насущные вопросы человеческого существования. Процесс обмирщения церкви и православия в целом самым серьезным образом изменил расстановку сил и взаимовлияния религии и общественного организма. Причем этот процесс был во многом подготовлен насильственным характером реформы и спровоцированным ею расколом. В такой ситуации проблема сохранения христианской традиции в нашей культуре становится тесно связанной со способностью православия преодолеть свой собственный духовный разлад во имя спасения самой России.
Под термином «секуляризация» («обмирщение») по сложившейся традиции обычно понимается любая форма эмансипации общества от религии и церкви как социальных институтов. В этом смысле высвобождение русского общества из-под влияния православия привело к десакрализации практически всех сфер культуры. Как и в целом в Европе, противостояние светского начала — духовному, разума — вере лежало в основе начавшихся перемен. Обмирщение православия с необходимостью повлекло за собой замещение христианского мироотношения и мирочувствования рационализированными формами познания, светской этикой и вообще сциентистско-прагматическим типом мышления. В свою очередь потеря религиозного влияния в обществе привела к духовному кризису в нашей культуре.
Секуляризацию как явление в русской церковной и религиозной жизни невозможно отделить от последствий церковной реформы второй половины семнадцатого столетия. Независимо от личных побуждений патриарха Никона попытка перестроить церковный быт и обрядовость на греческий лад не могла не привести в исторической перспективе к элиминации равновесия между светской и духовной властями в государстве. Потеря в глазах немалой части верующих ореола святости у православного государства парадоксальным образом отразилась на последующей потере влияния церкви в обществе. Дело здесь не столько в идеологической интенциональности никонианства, сколько в мистическом переживании измены, предательства старой веры. В отвержении древлеправославного обряда и служебного чина уже первое поколение раскольников видит угрозу существованию самого православия. В этом ощущается сильнейший эсхатологический мотив. В «Житии» протопопа Аввакума, последовательно отстаивавшего позиции старой веры, эсхатологические нотки чувствуются в стремлении противостоять надвинувшейся угрозе обмирщения православия. Однако утрата внешней, обрядовой формы религии предков подрывала не просто священные традиции христианства, но и сам его дух.
Насильственное введение новообрядности вызвало в народе впечатление оскверненности самой церкви. Его религиозное самочувствие было попрано. Неизбежный протест верующих вылился в проблему апокалиптического спасения. Противодействие церковной реформе в своем крайнем варианте есть распространившееся в расколе убеждение о полной потере благодати в земном мире. Богооставленность истории — это исчезновение возможности утверждать в ней правду. Отсюда и стремление уйти хотя бы за пределы пространственной досягаемости безблагодатного государства. Мир лежит во зле, и спасение можно осуществить только в полном разрыве с ним. Или, по точному выражению прот. Фроловского, спасение есть форма максимализма в «апокалиптическом неприятии» падшего мира.
Вообще в церковной реформе Никона причудливо сплелись между собой и его личные амбиции, и внутренние противоречия в развитии государства, и традиции национальной психологии. Грекофильство Никона было наружным, надуманным, как и продекларированная им задача возвращения к византийской древности и старине в церковных обрядах. Весь пафос его преобразований свелся к тотальному и огульному отрицанию старорусской обрядовости и чина в церковных службах. Однако в центре психологической подоплеки народного возмущения от такого «реформирования» чисто волюнтаристским способом явилось стремление патриарха и его окружения не только заменить старый обряд новым, но и объявить первый еретическим. У народа, в сущности, оставалась еще надежда: отступничество патриарха можно пережить, главное — само государство и сам царь стоят на страже чистоты православия. В этом проявилась своеобразная теократическая утопия раскола о земном христианском граде. Духовный опыт противостояния надвигающейся апокалиптической катастрофе породил в расколе совершенно уникальный пример религиозных исканий. Когда рушатся последние опоры привычного уклада жизни, когда исчезает смысл существования христианина в подступившем царстве антихриста, тогда остаются лишь надежда на спасение и вера в конечное торжество справедливости. Но это уже есть прорыв к новому переживанию сакрального.
Путь к царству Христову оказался для раскола сознательным выбором. Он был как бы реализацией огромного потенциала внутренней духовной свободы. История, по сути, не оставила сторонникам старого обряда другого пути: либо принять никоновскую реформу, но погубить навечно свою душу, либо, веруя в истину Христову, идти за нее на любые испытания. Такой выбор всегда бывает предельным для человеческого духа. Но именно он наполняет жизнь истинным религиозным смыслом. В этом отношении старообрядчество было объективно поставлено Провидением на пути обмирщения православия.
В нашей культуре раскол выглядит особенным, ни с чем несравнимым явлением. По своим масштабам и по уровню мистического чувствования разлада с окружающим обществом раскол стал трагическим провозвестником гибели непорочного религиозного идеала во всем Третьем Риме — Московском государстве. Совращенный антихристом мир теряет свою благодатность. Поэтому церковная реформа в том виде, в каком ее начал Никон, в глазах приверженцев древлего благочестия вообще была знаменем конца сотворенного мира. А значит, и смысла бытийствования в нем. Здесь находят корни религиозного отвращения перед скверной падшести и власти светской, и власти духовной.
Искренне стремившийся к осуществлению теократического проекта, пусть и понимаемого им по-своему, В.С. Соловьев как-то напишет, что с русского раскола в России начинается закат нравственного авторитета духовенства. Говоря другими словами, разрыв между народом и церковной иерархией, «отделение пастырей от стада», есть один из прочих негативных итогов реформы XVII в. Церковь объективно уже не могла играть в обществе той роли, что в пореформенный период. Насилие над верой обернулось трагедией для всего Православия.
В самом деле, религиозное чувство русского верующего человека оставалось чистым и незамутненным в различных исторических и житейских коллизиях, пока он мог припадать к духовному источнику Истины Христовой. Древлеправославный уклад религиозного бытия помогал христианину преодолеть любые испытания. Вот, например, несмотря на ужасные притеснения народа Иваном Грозным широкие его массы оставались спокойны. И не безропотно, но несли нелегкое бремя царских кровавых забав. А при Алексее Михайловиче, прозванном Тишайшим, народ вдруг ощутил непереносимость жизни своей и ударился в бега. И не только — история раскола полна примеров и массовых самосожжений. Что же такое должно было случиться, чтобы настоящее смятение охватило огромные группы людей? Очевидно, что причина здесь скрыта не в индивидуальных особенностях характеров самодержцев. Царь может быть беспощаден, может быть лют, зато Бог милосерден. Но как существовать в мире, когда на место правды возвели кривду, а веру предков предали анафеме и объявили еретической?
На международной церковно-научной конференции в Москве в 1987 г. было обнародовано мнение Н.Ф. Каптерева о геополитической подоплеке церковной реформы. Речь идет о том, что в русском царствующем доме созрело желание наследовать константинопольский престол. Вообще после падения Византии мысль эта неоднократно обсуждалась на Руси. Были и открытые призывы к походу на Царьград для освобождения христианских святынь. Подобное обращение еще за 150 лет до реформы было высказано Максимом Греком. Об этом сообщает например, Н.И. Костомаров. Следовательно, предположение Н.Ф. Каптерева означает, помимо прочего, и то, что Никон не был автором проводимой им реформы. То есть, выполняя социальный заказ, объективно служил целям секуляризации православной церкви, поскольку во имя эвентуальных политических дивидендов для царской власти пошел на исправление богослужебных книг не во имя чистоты православного обряда, а ради унификации русских и греческих текстов за счет первых. И проблема не в том, что это не уменьшило опечаток и нелепостей в текстах, а в том, что исправления проводились по книгам хоть и греческим, но уже исправленным по венецианским и германским изданиям. Остается лишь констатировать: обвинения в латинстве авторов и зачинателей реформы были отнюдь не беспочвенными.
Церковный раскол семнадцатого века действительно стал переломным для последующей судьбы православия в России. По существу, от этого исторического события можно вести отсчет духовного излома русского народа. Все наше послереформенное историческое движение не смогло избавиться от родимых пятен религиозной стратификации нашего общества. Ликвидация раскола возможна теперь, однако, не как простое возвращение к дореформенным служебным книгам и обрядам. Невозможно ее осуществить и в рамках экуменического движения. Перед Православием стоит гораздо более трудная и сложная задача: в условиях постмодернистской безрелигиозной культуры найти ответы на духовные запросы времени. Опыт старообрядчества есть опыт поиска смысла в утверждении истинной веры в ситуации предельного выбора между бытием и небытием. В этом отношении современная эпоха не просто должна его востребовать, но и сделать своим внутренним опытом.
Автор: Владимир Юрьевич Инговатов, д-р филос. наук
Источник: Старообрядчество. История и культура. Сб. науч. трудов. Выпуск 1. Под ред. Дементьевой Л.С., Старцева А.В., Старухина Н.А. Барнаул, 1999, с.111-115.
.
