Протопоп Аввакум — поэма Виталия Гриханова

Пролог

Бежали прочь,
как бы огнем палимы,
кто на арбе, кто пешим,
кто верхом;
белели впереди дома Иерусалима,
а позади чернел огромный
страшный холм.
Давил на землю вечер
тяжкой сенью,
А ветер на холме
кресты слегка качал,
и это было — смерть,
и было воскресенье —
великое начало из начал.
Начало новых дней,
начало новой эры,
начало жизни тех,
кто сердцем только с Ним.
Рассвет вставал над миром,
рассвет желанной веры
и появился человек —
христианин.
История!
Впусти в свои страницы.
Сквозь дебри разных стран
по ним я проберусь,
минуя даты важные
и цезарские лица,
остановлюсь на кратком слове:
Русь.
Я с трепетом иду
по древнему пространству
и вижу: исчезает
со стран великих смрад
и заливает землю христианство —
вот Рим могучий,
Греция, Царьград.
В честь новой веры
люди строят храмы.
А что же Русь? Что делает она?
Иду я дальше
сквозь года и страны,
где ждет меня
славянская страна.

В Руси темно,
темно и так тревожно.
Та новая заря
еще не занялась;
перун навис над ней
своей надеждой ложной,
и в душах и словах
уныние и грязь.
Листаю я года —
и слева тьма, и справа,
иду я по Руси
под грузом лжебогов
и вижу, как река
языческой отравы
чернеет меж заросших берегов,
и слышу только свист
и вопли вакханалий
(иду я по Руси,
туманится мой взор).
Вот разожгли костер,    (Вот жертву на костер ведут? )
вот жертву доконали,                            (и жертву…….заклали ?)
Вот волокут другую, под топор…      (и вот ведут другую, под топор ?)
Мне страшно, мне невмочь ( ведут другую, ниц (вниз) опущен                      взор ?)
душа и ночи в тине,
но я не замедляю
страниц и мыслей бег:
так хочется скорей
на воздух сквозь рутину —
и вот он среди мглы
десятый виден век.

Я десятого века листаю страницы,
я листаю минуты —
пролетают года,
а над Русью сияние новой зарницы
и в реке голубая вода.
Век десятый —
баяны ударили в струны,
пронеслось по лесам, по горам,
что на смену глухим,
деревянным перунам
христианства настала пора,
что языческий бог
отошел и зачах,
разложился, преданьем забытый,
просветленье пришло
и в душе, и в очах,
и в труде, и желаньях, и быте.
век десятый —
повсюду малиновый звон,
купола золотые такие!
 сбросил скверну с себя,
 отряхнул тяжкий сон
 Муром,
              Новгород,
                       Суздаль и Киев.
Я листаю, листаю
страницы-года —
вот нахмурила Русь грозно брови
(ведь не всюду покой!),
но растут города
под лучом этой брызнувшей нови!

Да не всюду покой,
день грядет роковой,
солнце в сумраке медленно тонет.
Вот, камыш раздвигая
над сонной рекой,
половецкие фыркают кони,
вот дохнуло огнем
с пожелтелых страниц
и запахло жнивьем вдруг горелым,
воронье вон  кружит,
и под карканье птиц
жутко воют татарские стрелы.
Вон, под небом блестит
красной каплей роса,
да и небо само, будто в ранах,
и в крови весь Козельск,
и в крови вся Рязань,
стольный Киев весь в красном тумане.
И пылает над Русью
кровавый закат,
горькой доли отвешена мера,
но не молкнет церквей
колокольный раскат,
и не рушится русская вера.
За набегом набег,
словно ком, нарастал,
напирали ордою бесстрашной,
но на знамени вышит был образ Христа
и под ним стали воины наши.
чем полон и позор,
лучше — смерти в глаза,
лучше гибель, чем нож в нашу спину!
Ведь не зря Святослав
перед боем сказал:
«Мертвые сраму не имут».
Так за веру, за волю, за правду,
за честь,
за все разом, чем сердце в нас бьется!
И калекам числа нет,
и мертвых не счесть,
но жива наша Русь, не сдается,
но жива наша вера,
и грозен набат.
Пусть свистят ваши стрелы и плети,
пусть сильна ваша рать —
из России раба
вам не сделать и в тысячелетья.
Не сломить нашу веру,
наш новый Завет,
не подрезать нас ниже травы.
Меч возьмет Александр —
и скроется швед
под холодной волною Невы.
Наша вера — наш меч,
наша вера — наш щит;
пусть летит оголтелая конница,
мы ответим ударом —
и лед затрещит
под тяжелым доспехом тевтонца.
Наша вера — наш смысл,
наша вера — наш свет;
мы готовы. И после молитвы
перед вами предстанет монах Пересвет
дать начало решающей битвы.
Вы сожжете наш дом —
сами мы не сгорим,
вы хлеба наши топчете — пусть;
мы не Мерв, не Хорезм,
не Царьград и не Рим,
мы сильней, мы священная Русь!
Я листаю страницы —
далекая жизнь
удивительна мне и чудна;
все меняется в ней,
часто катится вниз,
только вера, как прежде,
одна!
Жизнь! — меняются царства,
тем паче цари,
одеянья, привычки, манеры,
изменилось уменье любить, говорить,
изменяется все, кроме веры;
только Церковь —
все тот же священный обряд
совершается в ней неуклонно,
только Церковь —
все так же лампадки горят,
те же книги и те же законы,
та же служба идет от десятого века
и сияют на ликах глаза.
Но вот будто Спасителя
дернулось веко,
по иконе как будто —
слеза,
будто вспыхнула вдруг
и погасла зарница,
и туман над разливами рек…
Я смотрю и смотрю
на седую страницу,
на которой семнадцатый век.
И я слышу: «Всмотрись в нее,
вдумайся, вникни…», —
и я вижу высокий,
глухой частокол;
вся страница заполнена именем: Никон.
И висит топором
одно слово — раскол.
Век семнадцатый —
с берега, с кручи
в яму черную вниз головой.
И в уши иголками —
голос скрипучий,
и в спину — кулак
волосатый, крутой,
и перстень с топазом
на пальце корявом,
и палец на книгах —
святая святых, —
захочет — изменит, захочет —
исправит,
строку зачеркнет,
переделает стих,
захочет — и станут другими молитвы,
захочет — и хор замолчит, как стена.
Ему наплевать на страданья и битвы,
он — власть, он — закон,
патриарх-сатана.
Семнадцатый век —
непонятно до боли
(смотрю и смотрю в этот сумрачный век…).
Как посмел, как сумел
на Всевышнюю волю
замахнуться рукою один человек?
И я вижу, как плечи народ подогнул,
как Руси зашаталось громада,
а в том вон оконце
светильник мигнул,
мигнул — и погасла лампада.
Воля! Воля! —
слово-то какое!
На траве у речки бы лежать
и дышать раздольем и покоем,
и смотреть на звезды, что дрожат.
Развести костер бы золотистый
(и не видно звездочек-огней!),
только искры в темень рвутся,
                                      искры —
Воля, воля, что тебя милей?
Что тебя, бесценная, дороже?
Слаще что, какой волшебный мед?
Кто твои глубины смерить сможет?
До конца прочувствует, поймет?
Воля, воля, выйти бы в туманы,
что клубятся, льнут к твоим ночам;
солнце брызнет — и лучами рваный
по полям рассеется туман.
А зимой снежок, как будто розовый,
и гнедой от радости охрип;
вожжи тронешь, и помчались розвальни,
от полозьев — пенье, а не скрип.
Я примчусь к знакомому порогу,
постучусь, замерзший, у дверей;
не суди за радость мою строго,
отвори, хоть малость обогрей!
Знать, тебя сполна я недостоин,
твое имя всех милее слов —
воля, воля, небо голубое,
воля, воля, звон колоколов.

Век семнадцатый —
для воли нужно слово
(язычок, чай, к небу не прилип?),
будешь жить на воле,
только верь по-новому,
да молись, как Никон повелит,
ну, а против —
схватят, и в подполье,
где слезой пропитана стена.
Там сполна познаешь цену воли,
испытав неволюшки сполна.
И стала смута колесить,
несет ее нелегкая
вдоль по матушке Руси,
вдоль и поперек ее.
Падали, катились маловеры
Никону в предательский поклон,
прятались, как зайцы; прячась куце,
подтирали пятна и плевки:
«дома чай приятней пить из блюдца,
чем туда, на эти Соловки.
На печи теплей, чем на Печоре…
Три перста Всевышний нам простит…»
Купол неба становился черен,
и душа темнела у Руси.

Русь моя, что с тобой приключилось,
неужели Господь наказал?
Неужели убавились силы
против силы бесправья и зла?
Неужели померкло сиянье
твоей правды, твоей красоты?
Неужели сдались россияне, —
русь моя, это ты иль не ты?
Шесть веков ты несла свою веру,
отвергая соблазны и лесть,
так какой же чумой и холерой
на тебя навалилась болезнь?
Навалилась, как к стенке приперла,
весь алтарь твой огнем обожжен.
Навалилась, как с ножиком к горлу,
миг еще — и ударит ножом.
Русь моя, нет уже оправданья —
бес допущен под своды церквей.
Слышишь, звон колокольный —
                                           рыданье —
заглушается звоном цепей.
Русь моя, не российское дело
над тобой иноверцы вершат;
если раньше в крови было тело,
то теперь кровоточит душа,
то теперь вместо Божьего света
ты окутана ересью злой —
троеперстием, черною метой.
Русь моя, что случилось  с тобой?

«Память»

«…в памети Никон пишет: Год и число. По преданию-де святых отец и апостол, не подобает метания творите на  колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще же и трема персты бы есте крестились».
Аввакум. Житие
 

1

В стылой тиши
Над Первопрестольной
(Каким-то стекольным
Тот звон показался),
Когда в охлажденную медь колокольни
Ударил еще не раскольный Казанский.
Февральский рассвет
Поднимался с корточек,
Лицо утирая седыми прядками,
А храм уже наполнялся «Кормчею»,
Сонмом свечей золотясь
И лампадками,
И вслушивался люд приходской
В кафизмы,
Сникал под раскатистым, гулким:
«Вонмем!»,
И ветер колючий
Собор облизывал,
Вдаль унося соборовы звоны,
И когда подходила к концу
Заутреня,
И Неронов Иван оглашал
Отпуст,
От площади Красной,
Снежком распудренной,
Полозьев послышался скрип
И хруст.
И двух вороных
Еле сдерживая,
Взрыхляя искристый белый настил,
У церковной ограды,
Чугунной, заснеженной,
Ямщик карету остановил.
И карета выплюнула
Из себя господина —
Енотовая шуба и голова в соболях,
Лицо господина —
Полярная льдина,
На льдине два аспидных камня —
Взгляд.
Самого патриарха крутая десница!
(Чьего роду-племени?
Эллин? Жидовин?)
А снег продолжал
              над собором кружиться,
А в соборе подменный
Стоял господин.
Он ждал не спеша
Окончания службы
(Таял на ворсе мехов снежок…).
И вот закачались
Лампад полукружия
(Движение, кашель, шарканье ног).
Пустел постепенно
Собор огромный,
И гасли лампадки за лучиком луч…
Долго косился хмурый Неронов
На толстый конверт
И тисненый сургуч.

2

Вскрыл уже у себя,
По-домашнему
(К посту на столе каравай, самовар).
Начал читать,
Глухо покашливая,
(Темнел за окном солнца лучистого шар).
И в глазах начинало темнеть
От чтения,
И в душе поднимался
Какой-то гуд,
Словно реки полноводной течение
Сковывать стало
Гнилью запруд,
Сжимало виски, как тисками,
До боли,
(Рушились пристани, сгорали мосты).
И с каждой строки,
На каждом глаголе:
«Креститеся токмо трема персты».
Буквы вставали
Печатною ратью,
Мысли и сердце хватая в полон:
«Токмо бы в пояс
Поклоны метати.
Отныне запрет по колену поклон».
Отныне конец древнерусским обрядам,
Отныне молитвы Отцов —
На погост…
Чернела карета у черной ограды,
С черною вестью
Пришел черный гость,
А снег белизной ослеплял до колик…
Башку в сто пудов
Обхватил Иван,
Шаталось окно, самовар на столике,
Шаталась комната, небо
И храм.
А к вечеру, сразу же после правил, —
Соузники один за другим —
На порог,
А к вечеру сам коломенский Павел,
Добрый, как Русь,
И, как Русь, широк:
— Как же, как же, такое дело!
Надо обдумать, о чем же речь! —
Гудело за дверью,
В душе гудело,
Стреляя дровами, гудела печь,
Бород и голов поникала проседь,
И снова в руках
Патриаршьи листы.
— Это приказ,
Он велит, а не просит:
«Креститеся токмо трема персты!» —
И дальше и дальше,
За изменой измена,
И от веры отцов —
Еретический вой.
В печи в брызгах искр разломилось полено,
И в окно застучало пургой.

3

В горнице тихо,
Ти-и-хо в горнице.
Читают послание Никона вновь;
Коломенский Павел вздыхает
И горбится,
Муромский Логин морщинит бровь,
Даниил Костромской:
— Однако! Однако!
В гнилые мехи гнилое вино! —
Свет заслонив,
Поднялся Аввакум
И долго смотрел в темноту,
В окно,
А там, за окном —
Круговерть погромом,
А там, за окном — панихида Руси…
— Иду на моление, —
Встал Неронов, —
У Бога иду совета просить.
Теперь все собрания —
Тщетные споры,
Тут надобно келью и меньше слов.
Во время отлучки
Дела по собору
Тебе оставляю, Аввакум Петров.
Поклонился Иван
И в метелищу вышел,
Сиротливо за ним притворилась дверь.
И в горнице храма
Совсем стало тихо,
Только за окнами —
Сущий зверь.
Долго гудело над первопрестольной
И снова стекольным
Тот звон показался,
Когда в обновленную медь колокольни
Ударил крамольным набатом
Казанский.
И над каждым, над храмом
(Не выдумать лучше!),
Затмевая небесный сапфир и топаз,
Нависла тяжелая
Темная туча —
Патриархово правило,
Новый указ:
Креститься-де так-то,
А кланяться так-то.
Сушила в дорогу страна сухари —
Далече шагать
По безрадостным трактам…
Темнели в Руси алтари.

4

Не видно чинности бывалой
Под сенью новых мадригалов,
Под клавикордов гул и вой
Святую россыпь старых песен
В Афоне купленной метлой
Смел вельдемановский кудесник.
Над Русью кондоры парят,
Чужим чинам в услугах челядь,
И, как полет нетопыря,
Гудит струна виолончели.
Над куполами — римский флаг…
Замри Россия,
                            сникни,
                                               ляг,
Ударь себя триперстьем по лбу.
Вот он, лобастый черный маг,
Разбил клокочущую колбу
И наблюдает (блеск во взоре),
Как орды грязных инфузорий
Скользят по светлой плоти сруба,
И хмуро смотрят лесорубы
На казнь отеческих венцов,
Что отданы на поруганье
Уплатой пошлины и дани
Когорте пришлых подлецов.
Смеется полоцкий схизмат
Над вологодским коромыслом,
Над волшебством рожденья хат,
Над русским подвигом и смыслом.
Тяжелой мантией нависло
Заморских мифов колдовство,
И венецейской пушки ствол,
Что сокрушал оплот Царьграда,
На нашу целится ограду.
Отряды карликов вдали,
Пажи грядущих голиафов,
Что по Кремлю ударят лапой,
Разрушат чудо на Нерли,
Обрызгают одеколоном
Соцветье палехской иконы,
Поднимут к небу свой грааль,
Затмив олонецкую даль,
Промчатся в мареве пурпурном
На колеснице в диком беге,
Чтоб закоптило дымом Рура
Голубоокий взгляд Онеги,
Чтобы грибной, зеленый край
Стал брашном виски и шатртреза,
Чтоб меднопесенный Валдай
Залязгал бросовым железом,
Чтобы за рыцарским столом,
Бордо потягивая смачно,
Судьбу Руси пронзить колом,
Чтоб веру русскую на слом —
Первостепенною задачей.

5

И вот он, крыж четверорукий,
Упрямо влазит на Казанский.
Презрев закон, Христовы муки,
Вот на Успенском показался,
А вот на храме Покрова,
На Пресвятыя Богородицы…
За головою голова
Пустела русской веры горница,
Сгорали старые мосты,
Соединявшие селенья.
«Креститься токмо три персты!» —
Срывало ветром объявление
С ладоней высохшей доски,
Со стен предместий и тоски,
Со штукатурки новых храмов,
С губ растолстевших ветеранов
Срывало ветром рвань афиши
И кумачовые холсты.
Проснулся идол,
                               тише,
                                             тише,
«Креститься токмо три персты».
Россия,
              Русь,
                            доска приказов.
Перун мерцает желтым глазом.
Пятиконечная звезда,
Судьба,
         разбойный свист трехпалый.
Отяжелела и устала
Печатать клейма на гробах
И распевать чужие песни.
Не будет толку, хоть ты тресни,
Не упадет филистимлянин
От незаряженной пращи.
Сотри румяна, вытри глянец,
Пути иные поищи
Там, где осока, след лосиный,
Где гул дубов и звон осины…
Увы, сады Семирамиды
К себе манят оранжереей,
Где замок грез плющом обвит,
Где бронза люстр и мрамор плит,
И пальмы гнут жирафьи шеи.

«Писание» из Пустозерска

«…Не вем, не слышу и не ведаю — жива, не ведаю — скончали?»
Из письма Ф.Морозовой

Жива? Здорова ли? Не знаю…
Здесь, на конце пустой земли
который раз уж пролетают,
курлыча грустно, журавли.
Пусты леса, пусты озера,
А души? Ужели пусты?
Куда упали наши зерна —
На камень? В терния кусты?
Не вем, не ведаю, жива ли
мой друг, надежда, радость, свет.
Перо с бумагой отобрали,
на всем анафема, запрет.
В потьмах царапаю лучинкой
и капли слез на бересте…
Присядем лучше, помолчим-ка,
как на поминках о Христе,
как на помине нашей веры.
опять гусиный караван
несет над тундрой блекло-серой
печаль Руси за океан,
в туман, за просинь окоема,
а я без близких, без друзей,
бездомный у родного дома,
безродный родины моей.

Мне тараканы шепчут сказки,
сверчки трезвонят сонмы песен.
Грядет апрель последней пасхой,
зазеленеет тундры плесень,
приедет сотник Лешуков
с приказом царского сената,
и будет выстроен из дров
смолистый сруб рукою ката.
Так сыро в яме… темнота…
Так много дум, и блох довольно…
Души плененной мерзлота
растает ли в Руси раскольной?
Тебя увижу ли когда,
мой друг сладкоглаголивый?
Годов собралась череда,
на воздух бы, на волю их!
За годом год, пятнадцать лет
в прогнившем срубе черном…
На Волге вспыхнувший рассвет
погаснет на Печоре.

«Тишайший»

1

Тс-с!
         «Тишайший»,
                            таинственный,
                                                   тайный,
Дум и мыслей коралловый грот,
Верховод еретической тайны,
Искариот,
Отставной камергер Ватикана,
Император мечты, базилевс.
Закружился под дудку смутьянов
И в сортир переполненный влез.
Бедной, бедной, безумной царишко,
Русь святую ввергая во тьму,
Целый мир возжелал — и не вышло,
И не выйдет нигде никому.
Из Романовых всех — самый набожный,
Без часовни — ни дня, вот какой!
На веку на твоем, это надо же,
Час Руси прогремел роковой.

2

Падший ангел — церковь православная
(Искусила яблочком змея).
Соблазнились слабые, а главное,
Соблазнилась душенька твоя.
Пошатнулась угловая глыба,
И под домом зазияли рвы.
Не гневись, Михалыч, но ведь рыба
Завсегда гниет от головы,
От нее, дурной, страдают ноги.
Так и церковь — все от алтаря.
Никоновским зельем спились многие,
Глядя на тебя, наш свет, царя.
Новое кадило как ни вейся —
Лезут в нос заморские духи,
И вся Русь в дурмане фарисейском,
И дела российские плохи,
Ох, плохи дела, случилось, надо же,
Одолел Адама сладкий плод.
Что нельзя, всегда сладко и радужно,
Надкусил, попробовал и вот —
В хриплом кашле бьются колоколенки,
Сокол-ворон рвет лебяжью грудь
И вороний грай — твои Сокольники,
И тропа змеиная — твой путь.
На стрельцах английские ливреи,
В гальском фраке кучер Сосипатр,
Франкмасонит Артамон Матвеев,
Шереметев-граф влюблен в феатр.
Свет лампадок гаснет за кулисами;
На подмостках нехристям легко
Заедать бифштексы щами кислыми,
Запивать блины «Мадам Клико».
Божья кара,
                дурь,
                                               дурман
                                                         и надо же —
На твоем Божественном веку.
Что ты передашь, папаша набожный,
Своему безбожному сынку?
Две Руси, расколотых триперстием?
Подрастет в Преображенском тать
И преобразит Россию, бестия.
Так преобразит, что не узнать.
Русский в русском не признает русского
Ради склизких петербургских плит…
Задыхаясь от камзола узкого,
Он грядет тиран-космополит.
Что ему, молотобойцу, нужно?
Сокрушил папа иконостас,
Сотворит сынок из церкви нужник,
Поведет собор в похабный пляс
Всешутейным игрищем… Не снится,
Наяву, Михалыч, наяву,
Взвился в небо сокол чудо-птицей —
И упал вороной в трын-траву.
Затянулась царская охота,
Лось-подранок скрылся в бурелом,
И ночами гложет сердце что-то,
Нарушает жизнь твою и сон,
Стягивает обручем, сжимает,
Тяжкою короной давит лоб…
Сделана ошибка и какая!
Как был прав Аввакум-протопоп!
 

«…Помилуй единородную душу свою и вниди паки в первое свое благочестие…»
Из челобитной

3

Но уже оковал сердце сладостный сон,
Боевою квадригой впряжен фаэтон,
Бьют по звездному небу шестнадцать копыт,
Венценосная пыль по вселенной летит.
Третий Рим, триумфальная арка, трюмо,
Только звездная пыль — из-под звонких подков.
Посейдон свой трезубец просунул в окно,
Подцепил одеяло, разрушил альков.
Нет, не сон, это ветер с Босфора подул
(Среди пуфа и гейш возлежит сибарит).
Полумесяц блестит, озаряя Стамбул…
Что еще там тебе нашептал Лигарид?

Боярыня Морозова

Черный плат, и лицо,
Как икона в старинном окладе.
Не печалься,
Что снова зима и зима;
Отразится твой дух
В негасимой лампаде,
И воспрянет большая страна.
Лошаденка понурая
Вытянет розвальни к свету,
Зарыдает стрелец,
Свой бердыш изломав.
Ничего, что зима,
А за нею боровское лето,
И опять листопад,
И зима.
Ты оставишь цветы
В своей горестной, сумрачной яме,
Пролетят журавли
Сквозь холодную звонкую тишь,
Разомкнется конвой,
И на волю взлетев с журавлями,
Ты в блаженную даль полетишь.
Переулки Москвы
Захлестнуло насмешкой и криком
(Разделила сознание грань).
Поднимись, озари, воскреси
Своим солнечным ликом,
Над толпой,
Над вселенной восстань.
Пусть смеются купцы,
Неужели они тебе ровня?
Государь окаянный
Тебе ли чета?
Русь мальчишкой бежит,
Догоняет летящие дровни,
Только Русь
Будет вечно тебя почитать.
Она выбьет у них
Из десницы железную палицу
(Недоступна врагам твоя цель).
Ничего, что зима
Обжигает двуперстие в пальцах,
А на белых руках
Не браслеты, а цепь.
В твоей горнице свет
И дыхание майского луга,
А за окнами ветер и хруст.
Ничего, что зима
Еретической бесится вьюгой,
Ты опять помолись,
Помолись за заблудшую Русь.

Вельдемановский Див

1

Между тем, волхвованием
с попущенья небес
У села Вельдеманова
оглашается лес.
Собираются гунны
из приволжских селян
и под жильные струны
хороводит шаман,
под русалочье пенье,
под тимпана трезвон
крепкий сок из кореньев
страсть возводит на трон.
Там молитва в темнице,
и в кругу не спеша
чаша зельем дымится,
чтоб увяла душа.
Он ходил ненароком
через тот самый лес,
по-над Волчьей широкой,
под раздольем небес.
Он ходил через лес тот
не на шабаша пир,
а в пресветлое место,
где на троне «Псалтырь»,
где в темнице гордыня,
где рассвет негасим.
Нет отныне в помине
мест таких на Руси.
Он ходил в монастырь тот
мимо темных стволов,
молодой и настырный,
пить из кладезя слов.
Но настой из кореньев
был так сладок и прян,
и вдыхал с наслажденьем
отрок, сердцем упрям,
крут в желаньях и мыслях,
и безудержно горд.
Осыпал свои листья
вельдемановский бор.
И однажды у дуба
(не медведь и не волк) —
ему встретится грубый
в грубом рубище волхв.
Взгляд —
                     подвальная пытка,
сам, как сказочный Див.
И сказал он Никитке,
леса шум перекрыв,
он сказал ему: «Отрок!
Веруй в нашу зарю,
слушай слово пророка,
я не зря говорю
в ясновидящем даре,
ворожбой одержим, —
быть тебе государем,
государем большим,
государем великим,
самодержцем, главой —
все священные лики
ниц падут пред тобой.
Под твоею десницей
до предсказанных пор
будет долу клониться
весь Стоглавый собор!
Слушай, отроче, парень,
веруй в нашу зарю —
быть тебе государем.
Я не зря говорю!»

2

Предсказал и исчез,
никого, только лес,
только в сердце испуг.
Где-то дятел: стук! стук!
Где-то сойка: ой! ой!
Волхвования вой.
вот ударил шаман
в меднобокий тимпан —
и по кругу опять
потянулась она,
чтобы душу изъять,
темной влаги полна…
…Был Макарьев уют,
пели старцы псалмы,
теперь ветры поют
под раскаты волны.
Только вой,
                   только плеск,
чаек злой разговор.
Вот он дикий Анзерск,
беломорский простор,
плошка,
                   столик,
                            Псалтырь…
А вселенская ширь?
А звезда? А тоска
по глазам,
                   по губам?..
Снова волны у скал
с ветром подняли гам.
Ах, Москва! Ах, Москва!
Снова дятел: стук! стук!
Зашумела листва,
треснул сломанный сук.
По дорожке: прыг-прыг
дятел или удод?..
Скоро грянут костры,
скоро время придет!
Чу! Росинка с листа пожелтевшего
                                      — кап!
И следы чьих-то лап,
преогромнейших лап,
И повеяло зельем —
Зомах страсти и зверств —  (Зомах или зомах, и … что за слово?)
тесно волюшке в келье,
Ах, Анзерск, ах, Анзерск!
Посошок,
                   камилавка,
настоятель… Так что ж?
Вот опять острой лапкой
в сердце вызвало дрожь,
вот опять скребануло
и опять, и опять —
от вселенского гула
ни сидеть, ни стоять,
ни уснуть. Ох, неймется,
сердце рвется к борьбе!
Посох первопроходца —
вот что нужно тебе.

3

Тебе хочется прытко
править мудрость словес.
Эх, Никитка, Никитка,
зря ты в Никоны влез.
Нашаманил и канул
в бездну черный пророк,
да расставил капканы
для души твоей впрок.
И попал, и с собою
русь в капкан затащил…
Осыпаться листвою
лесу больше нет сил.
Ему хочется рано
солнце пить не спеша;
обновленные храмы
не воспримет душа,
не возжаждет и ересь
сердца чистый собор,
хоть терзай его зверем,
хоть клади под топор,
хоть ножом его, бритвой,
цепью ржавой вяжи —
искаженной молитвы
не пропеть для души.

4

Как гремела гроза,
как тянулась крутая дорога!
Верстовые столбы
и опять наводненье
и гром.
Зато вот он, блестит,
можно взять подойти и потрогать,
можно сесть, приказать —
и вся Русь изогнется
в поклон.
Патриаршеский трон —
не дубовая лавка игумена.
И в руке твоей посох —
не анзерского схимника
трость.
Это цезарский жезл! —
позади робость жадного гунна, —
наконец, подошло:
в гроб Руси
вколотить первый гвоздь.
Верстовые столбы —
позади
монастырь Желтоводский,
Соловецкий Гранит  (Что это ? )
(несговорчивый, резкий чернец),
митрополия,
чин,
осетрина и царские водки —
нет, он не был коротким
этот путь,
чтобы вволю поесть, наконец.
Верстовые столбы —
новгородские, древние стены,
в их подвалах
сырое ненастье сквозит,
в них сидит этот узник
под именем грека Арсена,
твой помощник грядый,
твердокаменный
иезуит.
Он умело вползет
в твою душу
вьюном прозелита,
он воскликнет, увидев тебя:
— Патриарх! —
Ничего, что он знал,
что ты ходишь лишь
в митрополитах —
силу ломит солома,
правду лесть повергает во прах.
Вот и сам государь,
друг собинный,
впоследствии яростный недруг
(разве вырастет дружба
из семени пагубной лжи?).
Попущенье пришло,
копошились бесовские недра,
дули чуждые ветры,
осыпались колосья у ржи.
Верстовые столбы —
незатейная книжица
«Память»,
изворотливый грек,
словно посланный черной судьбой…
Духовенство молчит,
и лишь только Коломенский Павел
говорит тебе: Вор! —
и открыто выходит на бой.
Где он кончил свой путь,
одиноко восставший епископ?..
Духовенство молчит,
клобуков ощетинив забор,
и теперь уже в нем
ни возни, ни роптанья,
ни писка.
Вот что значит, в руке
Вместо благословенья —
Топор.
Вот что значит, в груди
звезды-камешки целой вселенной,
и корона корон
обнимает горячечный лоб,
а в сибирской тайге,
где-то между Тоболом и Леной
властелин всей вселенной —
пишет письма царю
протопоп.
Верстовые столбы,
только разные в жизни дороги.
Вот ведут христиан
(караул беспощаден и лих),
и дрожат на пути
от зимы еретической ноги,
но не стынут сердца
по дороге за веру у них.
Верстовые столбы —
узелки
и зарубки на память.
Столбовые роды,
родовые поместья —
на слом.
Это будет потом,
твоя искра раздуется в пламя
и пожрет наше знамя,
        и разрушит
        отеческий дом.
Верстовые столбы,
столбовая дорога и яма,
свет отеческих риз
и засаленный чей-то сюртук…
Снова дятел: стук! стук!
И пылает костер над поляной;
Вельдемановский Див —
он не выпустит посох из рук.
Колесница летит,
Ввьется черная пыль
к поднебесью,
дятлы в двери стучат,
и сердца погружаются в дрожь…
Ты в опалу уйдешь,
но останется знак —
троеперстье —
до сих пор он на нас,
до сих пор осыпается рожь.
Все столбы и столбы,
фонари, ямщики,
перекрестки,
позументы ливрей,
синемордая бритая прыть.
И от голода мрут
три великих дворянки в Боровске,
и плененной Руси,
как волчице, охота завыть.
Столбовые пути,
перепутья,
столбы верстовые,
придорожный бурьян
и дорожная звонкая грусть —
прежде чем завести
на окраину мира Россию,
на окраину веры
вы сперва завели
нашу Русь.

Воспоминание. Григорово.

«…Того ради, робята, не бойтеся смерти, держите старое благочестие крепко и непоползновенно».
Аввакум. Житие.
 

1

Дышит апрелем
ветер с боков,
а здесь до капелей
еще далеко.
На тысячу верст
не встретишь души.
Лежит Пустозерск
в безлюдной глуши.
Здесь путь многотрудный
сквозь мерзлую тишь.
Здесь месяц над тундрой
висит, как бердыш.
Вдали от селений
забор и нора.
Здесь собственной тени —
и то будешь рад,
стенаниям волка
и смеху сыча.
А где-то ведь Волга
в весенних лучах!
Родное Григорово
в душистом цвету.
Деды у заборов
корзины плетут.
Земля дышит паром,
блестит небосвод.
У церковки старой
нарядный народ.
В солнечных бликах
сады и трава.
Памятью никнет
его голова.
С прерывистым стоном
он вспомнил опять
у старой иконы
склоненную мать,
платочек и прядку,
лампадку в ночи,
скамейку и кадку,
сверчка на печи.
Далекие дали,
часовенный звон.
Кувшинки качались
в пруду золотом.

2

Под ладонями волжского крова,
где весло и рыбацкая сеть,
у соседа однажды издохла корова
и увидел он смерть, и увидел он смерть.
Среди стаи ребят оголтелой
целый день было в тягость ему;
все мерещилось мертвое тело,
и увидел он тьму, и увидел он тьму.
Полыхала свеча под иконой,
и вздымалась мальчишечья грудь.
Мудрый лик призывал неуклонно,
и увидел он путь, и увидел он путь,
и увидел он свет прояснившимся взором
в озаренье святого венца,
чтоб стремиться к Нему через беды и моры
до конца,
           до конца,
                              до конца.

3

Благословенная земля,
нижегородские пределы!
Шмели над травами звенят,
метели машут платом белым,
дождей и весен череда,
и снова в травах свищут косы,
и чайки носятся над плесом,
и Волги вольная вода!
К земле родимой припади,
прижмись к ней грудью,
                            всей душою;
услышишь —
колокол гудит,
а это поступь русские воев,
а это плач славянских лад.
И созывает вновь на вече
уже не колокол —
                                   набат.
Звенит булат в кровавой сече,
скрипят обозные телеги
под перекат гортанных слов.
Монголы? Гунны? Печенеги?
Ты чуешь запах от костров?
Пот лошадиный… Пыл золы…
Куда идут? Куда их гонит?
У них улыбки даже злы.
Шатры, колеса, шкуры, кони…
из тьмы пришедшая орава
во тьму всей тьмой своей уйдет,
и вновь засвищут косы в травах,
взбурлит на Волге ледоход…
Нижегородские пределы —
благословенная земля
для лада русского, для дела,
для духа воинства и для…
...Горит окно сквозь ветви сада.
Он вспомнил вновь седую прядь,
окно и теплую лампаду,
он вспомнил молодость опять,
Настасью,
               крынки на заборах…
(петух напряг для пенья грудь).
Мое село, мое Григорово,
мой путь земной,
                            небесный путь.
 

Зима еретическая

«…Видим, яко зима еретическая хощет быть, сердце озябло и ноги задрожали…»
Аввакум. Житие
 

1

Такого злого февраля,
Такой зимы суровой
Не знала русская земля
С Крещения святого.
Мороз влезал сквозь толщу шуб
До самых селезенок,
Оковывал базаров шум
И колоколен звоны.
Ветрами воздух был размыт
От края и до края.
Такой безжалостной зимы
Не знала Русь святая.
Таких метелей хоровод,
Нашествия такого
Еще не знал Руси народ
Со дня звезды Христовой.
Все в белом саване вокруг,
Кругом все в белом саване…
Неронов, батька, сердца друг,
Знать, плохо Бога славили.
Пришли антихриста шиши,
Церковные ярыги.
Пиши теперь, хоть не пиши,
Другие нынче книги.
Пришел антихриста предтеча,
Рвань вельдемановская, враг,
Мастак подвальных дел заплечных…
Неронов, батька, как же так?
Пришел кержак, земляк, волжанин,
Никитка — церкви всей глава.
И вот лампадки задрожали,
И клирос слышится едва,
И вот ведут нас против солнца…
Ах, крестный, крестный, ты ведь тож,
Сбежав от муки на Олонце,
На муки вечные уйдешь,
Воспринял ложь… Я понимаю,
Ну, что за жизнь, сырь да туман,
Туман да сырь, да волчьи стаи…
Я понимаю все, Иван.
Обман — он тешит душу, лижет,
В нем правды зуд, яко мозоль.
Не каждый в яме сможет выжить,
Не каждый вынесет всю боль.
Вот и мешают свет со тьмою,
Лаская радужные сны.
Прощай, Иван, Господь с тобою
Всегда, когда ты вместе с Ним,
Когда в блаженной благодати,
Воспринимая неба высь,
Ты ему друг, а не предатель.
Прощай, Иван, и не сердись.

Твоей судьбы я не затрону,
С тобою не сравняюсь я.
Ах, батька, батька мой Неронов,
Зовут далекие края.
Дай руку, как она корява,
Как широка и как тепла.
Вот перекресток, переправа,
А вот и лодка подплыла,
А вот обозная телега,
А дальше — снег и скрип саней,
И звезды, падая с разбега,
Сгорают в гривах у коней.
Лечу! Лежу в гнилой соломе,
Сквозь ржу решетки — звездный рой…
Остановились наши кони,
Сравнялся, батька, я с тобой.
Ну что за жизнь, ни зги не видно,
Не вем, где запад, где восток.
Молюсь на ощупь… Так обидно,
На воле столько б сделать смог!
Вновь сбили с ног… забор… подворье…
Свет звезд на зеркале камней…
И воздух, слившись с моей кровью,
Дымится жертвой алтарей.
Плыви скорей, Иван, к затону,
Твою упавшую звезду
Я, может, вспомню у иконы,
Но вслед за ней не упаду.

2

Лежу…
Булыжник холодный и мокрый…
Ах, батька Неронов,
Радетель мой,
Молиться по-ихнему
Стал бы я? Смог ли?
И вот под ударами —
На мостовой!
Шапки стрелецкие
Небо колют,
Сапоги караульных
У самых глаз.
Царский указ —
Стон колоколен,
Никона воля —
Ереси пляс.
И вас не видать, любимые братья,
Страшна искушенным
                                               подвальная слизь;
Неронов упал, упал Вонифатьев,
А ты, протопоп,
Поднимись!
А ты не дуруй, не прельстись толпою,
Пусть все изуверятся —
Не усомнись,
Пусть сам государь —
В пропасть вниз головою,
Пусть Русь вся поляжет,
А ты поднимись!
И встал, и поднялся,
Поверишь, Неронов,
Поверишь ли, батька, —
Поднялся и встал
Навстречу толпе,
Патриаршему трону,
Ах, батька Неронов, —
Мои два перста!
За них, за святых,
За звезду Назорея,
За веру, за Русь,
За сиянье зарниц
Стоял на ветру, на холодной заре я
Над сонмищем лиц,
Опрокинутых ниц,
Над сворой, вспринявшей
Черную мету
За тридцать монеток,
За тридцать монет…
Повеяло вьюгой, закончилось лето,
И нет больше света,
Лишь факелов свет,
Да стража за дверью,
Да изверг на троне,
Да хор обновленцев ревет:
— Отрекись!
Упала звезда на святом небосклоне,
А ты, протопоп,
Поднимись,
А ты поднимись, слышишь,
Ангелы плачут.
Такое пошло по Руси воронье!
Одно воронье по заборам
Судачит,
На клиросах в храмах
Одно воронье
Оно там, где горе, где ветер
И заморозки,
Расселось, нахохлилось
В белом снегу…
Отпел,
Отзвенел, отслужил Казанский,
Горло у звонниц
Сковало в пургу.
На радость врагу
Души русские тлеют,
Тускнеет над ямой
Небесная высь.
Опять на камнях
В монастырском дворе я, —
Вставай, протопоп,
Поднимись!

3

Сам боярин Нелединский,
Сам с усами,
По Казанскому все рыскал
Со стрельцами.
— Где Ивашко басурман?
Где Неронов? —
А Неронов кинул храм
В дни погрома,
А Неронов, крепь, кержак,
Дым покудова,
Смертной муки видит знак
В келье Чудовой,
А Неронов, боль и грусть,
В Божьем страхе
На распятье видит Русь
Да на плахе.
Сам боярин Нелединский
С грозной свитой
Все вынюхивал, выискивал,
Ох, сердитый!
Где еще один распоп,
Где Аввакум?
— Он в «сушиле» крестит лоб.
— Ах, собака!
Это что ж, ему сарай
Лучше храма?
Бей раскольника! Хватай!
В цепи! В яму!
Все по-«новому» а он
Пятернею?!
У Настасьи в хате стон,
Сердце ноет.
Нет Петровича давно,
Звезды в высях.
Смотрит Марковна в окно,
Гонит мысли,
Гонит мысли, а они —
Будто мухи.
Коротки у счастья дни,
Снова муки.
Быстро птицы пролетели
Над травою,
Снова ветры вьют куделью
Снеговою.
Только пожили в столице,
Только, только, —
Воет вьюга, как волчица,
Без умолку.
Затуманилось кольцо
На руке царевны.
Мчится Русь без бубенцов,
Без молитв напевных.
Контрабасова струна
(Не рожок, не дудка),
Воет, будто сатана,
Горестно и жутко.
Псом воняющий кентавр
Возле Китай-города
Бьет копытами в литавры,
Морду вскинув гордо.
Всюду след звериной лапы,
Палки Везельвула.
Крестоносцев блещут латы, —
Смена караула.
Не поет веретено,
Не летит жар-птица,
Лишь метель стучит в окно,
Воя, как волчица.
Домовой сидит на кровле,
Снегом запорошен.
Одинокий путник сгорблен
Под тяжелой ношей.
Сыплет вьюга белой крошкой,
Хмурит белы брови.
Смотрит Марковна в окошко —
Не идет Петрович.
Под-за печкою сверчок,
Дети на полатях.
Чешет вьюга язычок,
Наседает ратью.
Ветер ломится, стучится,
Бьет куда попало.
Стынет русская столица
С кукишем трехпалым.
Заплутался русский лось
В мотылах соблазна —
Вырви глаз и прочь отбрось,
Лучше жить без глаза.
Тянет в грех рука — руби,
Брось на корм собакам!
Стон у Марковны в груди —
Не идет Аввакум.

4

Небо звездное —
Одеяло,
Гниль соломы —
Лебяжий пух.
Гордость только б не обуяла,
Не растратился только б
Дух.
На телеге опять, в Андроньев,
И Настасья опять одна,
И опять предо мной на троне
Прямо — вылитый
Сатана.
Как ни грозен, в усах улыбка,
Помнит изверг
Босые дни;
Ведь ходил же, ходил Никитка
Желтоводские пить огни,
Пить молитвы благое слово.
Что ты сделал с тем словом,
Зверь?
Стены скользкие… крюк…
Оковы…
(Ржаво скрипнула сбоку дверь).
Трон под сводом,
Ступени, ризы.
Снова посох в меня, —
Не трусь!
Наклонился, слюной обрызгав:
— Отречешься? —
— Не отрекусь!
Чернецы вновь ногами торкают
И удары считают вслух.
Не оставила воля только бы,
Не растратился только б дух!
Снова глазом кровавым косит,
Снова посох свой —
К голове,
А в ушах моих
Свищут косы,
Нет, не смертные, а в траве,
По росе, по лугам, с зарею…
— Отречешься? —
— Не отрекусь!
А в глазах моих голубое
Небо чистое, моя Русь,
А в глазах у меня скудельный
Холстяной, домотканый
Край,
Пасхи звень на святой неделе,
Над полями грачинный грай,
А в глазах у меня Григорово,
Заводь лунная, тростники…
На телеге везут по городу.
Боль от вывихнутой руки.
Звезды яркие,
Совсем рядом,
Вот моргну и собью ресницей…
За старинные, за обряды
По уснувшей везут столице.
Въехали в стены
С рублевскими ликами,
Иваном отстроенные, Калитой,
Теперь черемисы сидят в них,
Никоны,
Все перечеркнуто черной чертой.
Место для шабаша,
Логова, капища,
Не ведают что натворили —
Куды!
Гимны себе сочиняют,
Да как еще:
Погромче архангеловой трубы.
Повеяло с Яузы
Гнойным, холодным,
Ударили в било,
Еще и еще.
Запястья в крови
От колец колодных,
Слезы сосульками
Свисли со щек.
Ништо тебе, стерпим,
Дело-от, правое.
Сызмальства Господь
Дал увидеть путь,
И вскормлена грудь
Золотыми травами,
Ветрами волжскими
Вспоена грудь,
И сердце стучит материнским
Ритмом,
Зажженная мамой горит свеча.
Солнечным светом
Ее молитвы,
Горит путеводной звездой по ночам.
Сам-друг таракан,
Володетель соломы,
Сверчки теребят
Между лапками ночь,
Месяца кус на куще небосклона…
Эх, думушки-думы,
Бегите-ка прочь!
Полно тово! Выдюжим-сдюжим!
Тоболом пройдем
И Ангарой,
Выдюжим-сдюжим —
Божьим оружием,
Божье оружие — слово Его,
Праща псалмотворца
И меч Илии,
Моисеевый посох
И жезл Аарона,
Только над Русью вот
Звук литии,
Над русскими храмами
Звон похоронный.
Брашно осилило,
Плутни, да шашни,
Куры рафлёные на парах,
Пример сам глава,
Государь «Тишайший»,
Пузо отвисшее —
Патриарх.
Ослепли кроты,
Оглохли тетери,
Подложная вера
Всей жизни — подлог,
Закроют окно,
Нечисть ломится в двери,
Пущай себе верят,
Не верит им Бог.

Изгнание из Юрьевца

1

Юрьевец-городок
Помаячит у глаз,
Пропадет
И опять будоражит.
Настя, детушки, милыя,
Кинул я вас, —
Что Богородица скажет?
Лик Богородицы смугол в углу,
Укоры в глазах Богородицы.
Глядит протопоп
В золотистую глубь,
Печалится сирый и горбится.
За окнами птицы
Обсели сугроб,
Зима наступила лихая.
Доколе все муки тебе, протопоп,
Доколе напасти без края?
Сам государь
Тебе место сыскал,
Напутствовал сам Вонифатьев…
Грустит протопоп,
Вспоминая оскал
На морде взбесившейся рати.
Маловеры страшнее
Любых агарян
(Не забыть рев толпы озверелой).
Трое суток лежал,
Умирая от ран,
Умирая за Божие дело.

2

Птицы гнева
Гнездовья над храмами вьют,
И у храмов
Преклонены выи…
Для кого сам себя
Я всего отдаю
На причастиях и литургиях?
Слаб оказался,
На гребне волны
(Не занять ли, Аввакумко, веры?),
Чтобы крепче душа —
Вон как злы и сильны
Юрьевецкие легионеры.
Маловеры страшнее безбожной орды,
Не на Божье
В душе у них тяга,
Ну, а ты для чего был направлен туды,
Чтоб вернуться в Москву,
Как бродяга?
Пришел, приволокся,
Оставив семью,
Домашних,
Служение Богу.
К Москве приволокся —
И тут неуют
Чужого, скупого порога.
Пришел, приволокся,
А проще, сбежал,
Забором крадучись, задами…
Сильна человечья жестокость
И лжа,
Хоть сила небесная с нами.
Волокся к столице,
И тут нелады,
Как перст средь Москвы нелюдимой;
Кругом опадают густые сады,
Грядут безотрадные зимы.
— Здорово, Неронов,
Здорово, Иван!
Но даже сам батька Неронов:
— Покинул ты город,
Оставил свой храм…
И снова на сердце уроны,
И снова берет его в клещи
Тоска,
Кругом паки горе и горе!
Худой челночишко
У сумрачных скал
В житейском рассерженном море.
Грустит протопоп —
Туман все да хмарь,
Все хмарь, да туман, да морока.
Журит духовенство,
И сам государь
Ожег его сердце упреком,
И даже сам пастырь царев,
Духовник,
Сам свет, сам Стефан Вонифатьев:
— Пошто кинул церковь? —
Хоть в слезы, хоть в крик,
Простите, любимые братья!

3

Еще так рано в мире,
Еще такая мгла,
Но льется стих Псалтыри,
Звенят колокола.
Еще росой не мыты
Ни травы, ни заря —
Ворота в храм открыты,
И свет у алтаря,
Сияет плащаница,
И убегает тень,
И возвещают птицы
Веселым пеньем день.

4

Вышибли, выбили
В улицу, в зной,
И над головой
Солнце виснет, как ворон,
Чернеет и кружится над головой.
Поднялся
И снова в пыли у забора
(Пиршество ведьм,
Балаган Вельзевула).
Трава у забора тоже в пыли.
Солнце опять
Черной тенью мелькнуло
И за каланчой
Провалилось вдали.
За пазухой — камни,
Ножи в голенищах,
В руках батожье, как мелькание спиц.
Тыща, наверное,
Более тыщи
Над тобой перевернутых злобою лиц.
Чем досадил? Какой непотребой?
Снова удар
Сонмом огненных брызг,
И вновь бабий визг…
(Для кого перед небом
Читаешь молитвы в сиянии риз?)
Безумство толпы
Не пустая издевка
(Смерти нелепой вздыблен колун!),
Вот рвется к тебе
С кулаками поддевка, вот снова под пах
Саданул зипун,
Сквозь гущу рубах
Продирается чуйка
(Для кого надеваешь ты епитрахиль?),
Текут по лицу земляничные струйки,
Текут по подряснику,
Бухают в пыль.
(Сон сатаны, сладострастие Хама),
Бабы все в кровь норовят,
По лицу…
День оседал, падал в черную яму,
И двигалось время к концу.

5

Был день жесток, как жертвоприношенье,
И сокрушеньем дня темнела синь,
Луна висела лезвием над шеей,
И свет ее был нестерпим.
Врачуя раны, плакала Настасья,
Домашние затихли по углам.
олпа ушла, но призрак ее власти
Угрозой возникал то тут, то там.
Желала чернь кровавого исхода,
И возле дома вновь сгущалась рать,
И если бы не Крюков, воевода,
Тебе бы, протопоп, несдобровать.
Но вскоре воевода стал бессилен
(Что для толпы десяток пушкарей?),
— Беги скорей! — синицы разносили,
Ветра гудели: «Уходи скорей!»
И звездный свет сочился в щели ставень,
И осыпался ясень под окном.
Не нужен им такой крутой наставник,
Как и не нужен Господа закон.
Хотя мельком взгляни на эти рожи,
На их глаза — бесцветные огни.
Беги, Аввакум, Бог тебе поможет,
Спасая тело, душу сохрани.

6

Под парусом драным
Шел Волгой-рекой,
Медвежьими шел углами,
По лисьему следу,
Шел волчьей тропой
Весь в мыслях —
Безрадостном хламе.
Чужие уметы
(Ох, время тому!),
Голодный, измазанный кровью
Шел верхнею Волгой
На Кострому,
Шел от Костромы
На Московию.
Пришел, приволокся —
Такая печаль,
Такая утрата на сердце!
Иду по столице —
И жизни не жаль,
Ни с кем нет желанья встретиться,
Иду, только Бога
Душою храня,
И сжалился Бог благодетель:
Неронов Иван обустроил меня
При храме,
В лампадочном свете.
В Казанском служу,
Дорогие мои,
Любимые чада, Настасья!
Свечу не гаси,
Жарче Бога моли,
Развеется наше ненастье.
Заботой Всевышнего
Жив до сих пор,
Души возродилась отрада.
Какая громада —
Казанский собор,
Для сердца какая лампада!
Веду в нем, Настасья,
Часы, литургии, —
Сподобил господь, наградил.
Одна маета лишь —
Как вы там, родные?
Одна лишь забота в груди —
Здоровы ли? Молены?
Целы ли? Живы?
Я милостью Божию жив.
Ах, Настя, все видятся
Волги разливы,
Григорово, сосны во ржи,
Летят белокрылые чайки над плесом,
И нам сорок лет на двоих;
Стоим на юру
Беззаботны и босы,
И вечер задумчив и тих.
Горит ли свеча
За окном твоим, Настя?
Исчез ли испуг на лице?
Прости, тяжело,
Оттого что я счастлив,
Не зная, как там, в Юрьевце.
Я счастлив
Свершением истинной веры,
Настасья, души благодать,
И сердце цветет
Воскресением вербным,
И только бы вас увидать!
Прости,
Я ушел в суете, бестолково,
Сподобил Господь, я воскрес,
Работаю с книгами —
Истинным словом,
Какая премудрость словес!
Какая лазурь,
Голубиная стая!
Настасья, маяк мой во мгле,
Тоскую и верю,
Господь не оставит —
Не все сатане на земле.
Прости, я ушел без стыда, без оглядки…
Как вы там, в далеком краю?
Приеду, с собой заберу вас, ребятки,
Сюда, в белокаменную.
Настасья, мне радостно,
Весело, любо —
Казанского храма купель,
Как весен капель,
Журчит многолюдно,
А где-то далече метель.
Далече, а может, она у порога?
Настасья, горит ли свеча?
Опять ты одна
Вся в заботах, тревогах,
Опять на твоих все плечах.
Приеду, возьму вас,
Прости, я в отраде,
Приеду, от счастья умру…
Прости, Христа ради, —
В церковной ограде
Так птицы поют поутру!

Искушение

«…А егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна…»
Аввакум. Житие.

«Мой отец пития был хмельнова,
Лучезарною постницей — мать…», —
Вспоминает он снова и снова
(Разве можно здесь не вспоминать?)
Купол неба над Волгою синей,
Заскорузлый плетень под окном,
Хлопотливую Анастасию
И тот вечер, как призрак, как сон.
Ох, и время тому, невозвратные сонмы:
Он священник совсем молодой,
Опустевшая церковь в Лопатищах сонных
И зеленого вечера зной,
Аналой, тишина в ожидании выстрела
(Нелегко было выстоять эту древнюю боль!)
Залетела к нему не случайно на исповедь
Одинокая бабочка, белая моль.
Вот впорхнула она, дверь прикрыв за собою,
Подошла к аналою, извиненья шепча;
Под платочком лицо цвета летнего зноя
И зеленые волны в очах.
И движенья так «мяхки», и поклоны так «ниски»,
Сквозь вишневые губы — ласка слов не спеша,
И так шея бела, и на шее монисто,
И так близко, так близко вся «как бысть хороша!»
И померкла душа под наплывами тела
(Расписные сапожки на точеных ногах…),
Не икону — ее только видеть хотел он —
Не придумаешь краше и страшнее врага.
Вот за левым плечом захихикало резко,
Вот качнулась церквушка от угла до угла,
И она на волне изумрудного всплеска
Поплыла, поплыла, поплыла,
И вот-вот прогремит этот дьявольский выстрел…
(Запылали костром три свечи!)
Пронесло холодком и так быстро, так быстро
Каблучки растворились в ночи.
Тихо стало вокруг, церковь вновь опустела.
Черный палец сорвался с курка.
Полыхали огни, мясом пахло горелым
И чернела ожогом рука.

Люблю я ночное правило

«…Люблю я правило нощное и старое пение…»
Из писем

Люблю я ночное правило,
пенье старое и устав.
Бриллиантами звезд оправлена
пажить Божия — высота.
Над седым заполярным мытом
месяц, словно натерт песком,
и по тундре, луной облитой,
ходят ангелы босиком.
На земле, где извечный холод
и оратая жалок труд,
Одигитриевым престолом
озаряет мою дыру.
Не запала мне в сердце роскошь,
не погряз я в чужих пирах.
Ты вот как там, в глухом Боровске?
Не в хоромах, не в теремах.
Отреклась от всего и любо!
(Что тебе государев двор?)
Нет там силы, где многолюдно,
и не истина там, где спор.
По душе мне ночное бденье
(грешным делом люблю и мёд).
Отреклась, слава Богу! Деньги?
О, как много в душе щедрот!

Укрепись в подневольном мраке
(ведь не ведают что творят).
Звонко цокают аргамаки,
искры из-под копыт летят.
Православную Русь хоронят,
гроб несут в вековую жуть,
пролетают года, как кони,
бьют копытом и звонко ржут,
И крик до звезды до самой,
вон той, что над Городцом.
Завтра — стрельцы и сани,
хула и мороз в лицо,
завтра — позор и дрязги,
и ругань, как нож остра:
— Дура! Дворец, дворянство
сменяла на два перста!
В Андроньев помчатся дровни,
на гривах коней — заря,
и хмуро сойдутся брови
к переносице у царя.
Дыба заскрипит протяжно
старой сосной в лесу…
Мы с ними затеем тяжбу,
нас Страшный рассудит суд.
Истец — пресвятая вера,
ответчик — безродный сброд…
Всю ночь до рассвета серого
сколачивали эшафот,
стража гремела копьями,
полз, приближался срок…
Ах, Феодосья Прокопьевна,
малинки бы туесок,
щец бы зеленых малость,
сухарика бы погрызть…
Выламывалась и вздымалась
земля, попирая высь.
Рождались, как дети мертвые,
месяцы и года.
С новыми вышли метлами
новые господа.
Церковные кудеяры,
черного духа псы.
Колокол веры старой
конца отбивал часы,
отсчитывала кукушка
сорока сороковый срок.
Кликуши и побирушки —
судьба у Руси и рок.
Церковки сжались, хрупкие,
по улочкам, по углам,
под греческими обрубками
на маковках, куполах.
Это свершенье веры
или по вере плач?
Всю ночь до рассвета серого
сруб возводил палач.
Не жалко, что мир оставила
в россыпях золотых?
Люблю я ночное правило,
старинный распев и стих.

Марковна

«…В оную пору протопопица бедная брела, брела, да и повалилась… Опосля на меня, бедная пеняет: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» — И я ей говорю: «Марковна, до самыя до смерти».
Аввакум. Житие

Не бывало длинней и суровей
Той даурской метели в голодном огне…
«Долго ль муки сии еще будут, Петрович?»
Да, до самыя смерти тянулись оне.
Да, до самыя, Марковна, смерти;
Бьет кнутом воевода Пашков,
А метель все визжит, все колдует, все вертит,
А ты все на ногах, за телегой пешком.
Здоровенный мужик подгибался и падал,
Голод молча рубил и рубил,
А ты все на ногах, деревенская баба,
И детей прижимаешь к груди.
Среди хмурой тайги,  
            среди скальных отрогов и трещин
За двоих, за троих ты несла этот груз,
Ты вобрала в себя силу всех обездоленных женщин,
Чьими судьбами держится Русь.
Разве сила такая плечами измерится?
Вот сраженный цингой распластался стрелец.
А ты все на ногах, твое теплое, мягкое сердце
Бьется тверже железных сердец.
Да, до самые смерти, подруга!
Как вкусна была сосен кора,
Как брели по камням, как тонули на струге,
Как ревела в ночи Ангара,
Как с узлом на плечах,
               где вместилась вселенская доля,
Ты пошла, за обозом меняя обоз,
Чтобы взять на себя эти муки и боли,
Эту часть за Христа проливаемых слез.
Как ложились года в эти длинные версты,
Как не раз замирал страшный возглас в груди,
А ты все на ногах, мимо весей и старых погостов —
На прямую черту впереди.

Митрополит

А между тем, из новгородских вотчин
В Москву смотрел крутой митрополит.
Ему корону патриарха прочил
Сам государь и западный синклит.
Он был на вид вполне надежным малым,
В игуменах с достоинством ходил,
Но сердцу горделивому все мало,
И тесно от клокочущих в нем сил.
А между тем, был пуст престол желанный,
А между тем, он лучший друг царя.
Он знал, чернец, анзерский каторжанин,
Что заблестит московская заря,
Что он добьется дружбы с государем,
Что он достигнет сана высших риз.
Он одарен, и пусть — не Божьим даром:
Жесток, как волк, и ловок, словно лис.
А между тем, гремели колокольни,
Как будто Русь принять спешила тлен
И побрести в цепях путем окольным,
Который ей укажет грек Арсен.
А между тем, в игре сдавались карты,
У игроков был вожделенен вид,
И над столом латинские штандарты,
И банкомет — Паисий Лигарид.

Настя

«…И в том же селе девица, сиротина ж, беспрестанно обыкла ходить во церковь, — имя ей Анастасия».
Аввакум. Житие.

Настя, Настя снова
за окошком жемчуг —
или это стаи белых лебедей?
Пролетела тройка, прозвенел бубенчик,
не вернуть былого, не догнать коней.
Скоро мы ведь тоже снимемся с привала,
полотно дороги вместе будем ткать,
чтобы поглядеться в зеркало Байкала,
ветром баргузином вволю подышать.
Дикие олени пробегут на север,
пролетят касатки в южные края
Тяжело? Устала? И спросить не смею,
знаю, все осилишь, спутница моя.
Лишь висок под прядью
                            вспыхнет жилкой тонкой,
озарит вселенную материнский взгляд.
Нам бы до Даурии дошагать бы только,
нам бы до Московии дотянуть назад.
Настя, Настя, годы — что в костре поленья,
Настя, Настя, дети — сосенки в лесу.
Все бегут на север табуны оленьи,
ласточки на крыльях солнышко несут.
Заскользила белка за лесной шишигой,
месяц зацепился за кедровый шпиль,
пролегла дорога нераскрытой книгой;
и опять ухабы, гололед и пыль.
Это мы видали, это нам знакомо,
полумесяц блещет сталью бердыша.
Прозвенел бубенчик, пролетели кони,
но остались с нами сердце и душа.
 

Нашествие

1

Унылый кубрик освещая,
Мерцала лампа фиолетово.
Под свист ветров и крики чаек
Шел бриг из брода кругосветного
Ржавели кортики и крючья,
Листы от библий — самокрутки.
И дни, проползав по-паучьи,
В акульи падали желудки.
Потом был порт и берег Темзы,
Прием в вестминстерском ампире…
Он набирал карьеры темпы
И созревал для зла, как чирей.
Он, говорят, закончил Оксфорд,
Он, говорят, в Крыму батрачил,
Чтобы под маскою юродства
Решать астральные задачи.
Он чтил законы Хаммурапи,
Читал по древнеарамейски,
Чтобы себя в Руси растратить,
Чадя кадилом богомерзким.

2

Колонны Капуи и Падуи,
Крошась в гранитные обломки,
На поле ржи златое падали,
И глохла песня жаворонка.
Дождем потела даль бессрочная,
Махала веслами галера,
И опускались в трюмы зодчие,
Воздвигнув башню изуверу.
Закончив тайные расчеты
В клоаках Лондона и Рима,
Икары ринулись в полеты,
Забрызгав небо стеарином,
Левиты крались в дебрях клинописи
К святому русскому уставу,
Свою канву в подстрочник вынеся
И на полях кресты расставив.
Зелы науки иностранцев —
(Святое, кровное — долой!)
И до сих пор Россия в трансе
Об стену бьется головой.
Слетаются нетопыри
На фонари оккультных магов,
Огонь под тигелем горит,
В реторте чувственная влага.
Кагал обритых ополченцев
К Москве растерянной спешит
Брать за десяток индульгенций
По фунту порченой души.
Солдат Руси, раскрой свой сидор,
Попей воды из котелка.
Ты превзошел походы Сида,
Не оживить пустой рукав,
А он сторук, стоног и лаяй,
Обло чудовище и зло.
Откуда, Русь, с какого края
К тебе зверья понанесло?
Они тарантулами узы
Плетут по радужным углам,
Трещат дешевые рейтузы
На бедрах рубенсовских дам,
Венера влазит на икону,
У изографа в масле кисть.
Блаженство в царстве полусонном;
Проснись, Россия,
                                  осмотрись!
Стоглазо чудище, стозевно
(Храни священную купель),
Они пришли на нашу землю,
Отринув тысячи земель.
Апологеты бронтозавра,
Жильцы эпохи неолита,
Коварен взгляд их светозарный,
Душа безверием облита.
Шпион —
                    бумаги сей податель,
Гони его, отчизна, вон!
Над Юрским морем — птеродактиль,
Над русским краем —
                                               церкви стон.
Глотает тучи мошкары,
Изголодав в пространстве, ящер.
Он выйдет чистым из игры,
Кто ищет, тот всегда обрящет.
И ты нашла, чего искала,
Чего желала — обрела
Под вой хазарского кагала…
О, Русь, дела,
                                 дела,
                                               дела.
Ударил гром — перекрестися,
Еще раз грянет —
                                  снова крест.
Он исполненьем черной миссии
Надежно в душу твою влез,
Познав твой дух (пока не грянет,
Пока святые не икнут),
И вот он тянет к тебе пряник,
Другой рукой сжимая кнут.
Взлети, Россия! Крылья выпрями!
(Но вскинул ствол чужой стрелок),
И мы ведем счет дней от выстрела,
И не кончается все срок.

3

Русь —
             карета, впряженная цугом,
У форейтора рвутся ремни.
Мы отсчитывать станем отсюда
В безысходность летящие дни.
Гни башку в парике перед пудрой!
Треугольник,
                         трапеция,
                                               ромб…
Он приедет, прелат любомудрый,
Кавалер золотых катакомб.
Там, где ветер алхимией веет,
Где громадит гранит Зиккурат
И блестя, словно таз брадобрея,
Умирает над морем закат.
Он оттуда, где трубы органа
Глушат гулкий и сумрачный зал
Возведенного скульптором храма, —
Гордость вольных строителей зла.
Он оттуда, где папа помпезно,
Забывая про участь Помпей,
Дни и ночи проводит в трапезной
Среди пунша веселых огней,
Где костелов трехгранные спицы
Протыкают насквозь небеса,
Где пылают костры инквизиций —
Католической веры краса,
Кульминация душного духа;
Он оттуда, где пламя костра
Снова жадною чернью раздуто,
Той, чьи предки казнили Петра.
И на месте камней, где апостол
Принял смерть, изнывая от ран,
Лобным местом, духовным помостом
Громоздится над площадью храм.

Непокоренный

1

На костры, так на костры,
в лес, во тьму пещеры,
все воспримем до поры
ради старой веры.
Лучше голову сложить,
лучше с камнем в воду,
чем Всевышнему служить
через пень-колоду.
Не марай небесну высь
тучею вороньей,
образумься, черемис,
восседя на троне.
Приключится поскорей
с горки свистнуть раку,
чем пойдет стезей твоей
протопоп Аввакум.
Я волжанин, да не тот,
не из той я глины,
чтоб окрещивать свой лоб
с новым жидовином.
Тело съесть мое спеши
до скончанья света,
только до святой души
тебе дела нету.
Не твое, не про тебя,
не твоя управа.
Мы живем, Христа любя,
ты — любя Варраву.
Но все круче черный дым
над страною нашей.
Вбил в нее надежно клин
черный патриарше.
Месяц выплыл молодой
над простором смертным.
Бердыши сомкнул конвой.
что ж, и это стерпим.

2

Измят священный русский свиток,
луна по папертям разлита
к посту холодным молоком.
Взобрался аспид на амвон,
блестя сапфирным опереньем,
и новый клир до одуренья
поет партесные рулады.
В саду церковном, у ограды,
стучат деревьев костыли,
молитвы новой мотыли
порхают между веток пальмы.
Бредет в пустыни люд опальный,
покинув финифтяный край,
засунув в торбу каравай
и книги старого устава.
Бредет в изгнанье Русь устало;
как барабан, стучит висок.
Сирены слышен голосок
из генуэзских острых башен,
чтобы стихали песни наши,
чтоб русский дух пошел на убыль,
сиял Бристоль и меркнул Суздаль.
Летят из Лондона, Гааги
с печатью львиною бумаги,
снежинки сонные летят,
как сонм измученных котят,
и нежно тают в соболях,
и устилают польский шлях,
и тракт для римских клерикалов…
Опять дождями обрыдало
седые плиты мостовой.
В Руси всяк русский — враг, изгой,
всяк чужебес в ней прян и лаком…
Куда податься нам, Аввакум?
Где обрести святую Русь?
Я не уймусь, я не сломлюсь,
колодой меда я не стану,
я глыбой стану средь степей,
и пусть срывает суховей
с меня скуфью и однорядку —
я не сыграю с вами в прятки!
Вобрав ноздрями терпкость трав,
прополоскав нутро укропом,
я выйду супротив орав
всеобличеньем протопопа.
Отведав вкусных Божьих щец,
покинув сумрачность темницы,
я крикну Никону: «Подлец!»
Москве я выкрикну: «Блудница!»
Я крикну посреди двора,
где вьется плена мошкара,
я крикну с волжского уступа
не как разбойный атаман,
я вас волной обдам упругой,
во мне вместился океан
и облака, и это небо,
в меня вошла вселенной боль!
Ах, крестный, крестный,
                            где б я ни был,
не умерщвлю Христову соль,
не преклонюсь басме монгольской,
пусть будет холодно и скользко,
пусть ураган сбивает с ног.
Горит звезда среди дорог,
где спрятан гриб, разливы клюквы,
где не страшны метели-злюки.
Пенек — столешница лесная,
бумагу филин освещает,
чернила в клювах у ворон,
где бодр дух и крепок сон,
где сотрясает кедров кроны
марал — труба Иерихона,
и Божьим промыслом перо,
шурша, кириллицей струится,
на яшме неба — звезд зеницы,
и предрассветною порой
звень колокольчиков-росинок,
где нет берез, редки осины.
дымятся кожаные чумы
раскосым призраком беды,
с колчаном стрел таятся гунны, —
осколки рухнувшей орды.
Под рокот бубна — щелки-глазки,
как иероглифы пайзцы ,
котлы, костры, шаманьи пляски
(лежат убитые стрельцы).
Вовсю лютует воевода,
и запах дупляного меда,
луны вогульское лицо
над запорошенной поляной…
Я к вам вернусь, я вас застану,
Псалтырь чернящих чернецов!

3

Сладок Исус-от,
ах, Марковна, сладок!
Им и живу я,
в Нем и умру.
Меня не осилить.
Со мною не сладить
ни льду пустозерскому,
ни костру.
До самыя, Марковна, смерти,
сдюжим,
до самыя, Марковна, смерти,
верь!
Холодно? Голодно? —
пояс потуже,
узка толстобрюхим
небесная дверь,
легче верблюду в ушко игольное,
горбатый так и умрет горбат.
Веру разбили, а мы —
раскольники,
топчут святыню, а нам —
дыба.
До самыя, Марковна, смерти —
цепи,
До самыя смерти —
крутая верста,
во имя святой Православной Церкви,
во имя заветов
Исуса Христа.

4

Настасья, свет, лампадочное золото,
единственный помощник на пути.
Не слышно птиц, цветы склонили головы,
вдохни в них жизнь и светом освети.
Над Ангарой в тревожном крике птицы,
бурлачья лямка врезалась в плечо,
у казаков нахмуренные лица,
в упряжках клячи дышат горячо.
Обоз, обоз, унылая дорога,
двенадцать лет, двенадцать долгих зим.
Гранитный лоб Шаманского порога
облизывает ветер баргузин.
Казачий вождь опять лютует сдуру,
но веры в нас не выжечь и огнем.
Идти нет сил. Голодный край Дауры.
Но мы еще немножко побредем.
Под свист сурков, под скрежеты гагары
по взрытой кабанами борозде
к пылающему солнечному шару,
к лазурью истекающей звезде,
к медовому лампадочному золоту,
к озябшим птицам на святой Руси.
Качает ночь раскольным лязгом колокол,
Настасья, свет, лампадку не гаси.

Письмо Неронову

Неронов Иван — протопоп Казанского собора в Москве, учитель и друг Аввакума. Был сослан в  Олонецкий край (Вологда), откуда бежал. Отошел впоследствии от древлеправославной веры. Пытался уговорить своих бывших приверженцев принять нововведения… Аввакум, со своей стороны, пытался переубедить друга и вернуть его к истинной вере.
 

1

Возвратился пес к своей блевотине…
Батька, батька, как же это так,
Как вы, маловеры, не поймете,
Что крупица веры — не пустяк?
Поле возродит зерно едино,
Искра среди темени — костер.
Искажая ижицу в святыне,
Всей святыне — смертный приговор.
Точит дуб незримость древоточца,
Рухнет дом без камня на углах.
Мало ли коню куда захочется —
Есть подпруга, кнут и удила.
Есть дела, что поважнее бренных,
Есть долги превыше наших тяжб.
Божий раб не каторжник, не пленный.
И блаженство истины не блажь.

Захотелось воли тебе, крестный,
Потрошков и меда повкусней.
Долго ты стоял на перекрестке
И пошел дорогой не своей.
И завыли волки среди сосен,
Растревожил лес медведь-шатун,
Стройный струг взметнул  восьмеркой весел
Кубенского озера бурун,
Разлетелись в стороны касатки,
Увидав охотника треух.
До чего отзывчивы и падки
Лешаки до песен лесовух!
Не вернуть то времечко на Волге,
Когда зори были так чисты.
Обомшели, заросли, заволгли,
Вот и бродим со тремя персты.
На башке скирдой клобук рогатый,
Между рог торчит костёла кость.
Подавайся прямо в униаты,
Прикусна их выпивка, небось.
Глухо, настороженно, с укором,
Обливаясь бронзовой слезой,
Колокол Казанского собора
Отбивает час свой роковой.
В куполах в припадке бьются блики
Под покровом новых позолот,
Закачал простор Иван Великий,
Упершись крестами в небосвод,
Заворочал звонницу в Успенском,
Отряхнув похмелье, пономарь
Разудалой никоновской песней,
Новизной оплевывая старь.
Государь, спеши к молитве новой
(В алтаре в румяной корке гусь).
Патриарх стоит уже готовый
Оглушить медвежьим ревом Русь,
Знаменем трехпалым одурачить,
Околпачить римским колпаком,
Онемечить Русь и ополячить,
Подпальнуть ее со всех сторон.
Полыхай, петух на занавесках!
(Древнерусский колокол затих).
Заждалась брюхатая невеста,
Не придет обманутый жених.
Вспомни Бога, батька, при икоте,
Во хмелю на запад помолись.
Возвратился пес к своей блевоте,
Недоступна низменному высь.

2

Недоступна святыня для вас,
Вашим бредням не внемлет Всевышний.
О душа моя, пробил твой час,
На последнюю проповедь вышел.
Восхожу на высокий амвон
Под раскидистым куполом храма,
Управляя своим кораблем
Среди замершего океана.
Над простором его птичий крик,
Стяг полощется, яркий и пестрый.
Впереди, где-то там — материк,
За кормой — полыхающий остров.
Это светочи веры горят,
Это в срубах горят христиане
За старинный церковный обряд,
За священное русское знамя.
Это дома родного огни
Среди тьмы еретической прыти.
Поверни, протопоп, поверни,
Без Руси нам не сделать открытий!
Как тяжел возвращения путь
К оскверненному ложью причастью;
Парусов надрывается грудь,
И, как нервы, натянуты снасти,
И над мачтами свисты и крик,
Корабельный ломается остов.
За кормой, где-то там, — материк,
Впереди — полыхающий остров.

Письмо царю

«…Бедной, бедной, безумной царишко! Что ты над собою сделал?»
Из челобитной

Бедной царишко, гореть ведь в огне
За это безбожие лютое.
Латинские блудни, зачем нам оне?
Крамолишь поганее Лютера.
Тебе русский квас и медок по душе,
Ан, нет, дай сироп ананасный!
Немчины в твоем окруженье уже,
Державный, ты шутишь опасно.
В приказах сидит горбоносая тварь,
В алтарь лезет наш древнерусский.
Гони их взашей, ты царь иль не царь? —
С врагами разводишь турусы.
Кому ты доверил учить нас уму —
Афонским ярыжкам и плутам?
Опутают нас и тебя, и страну.
И ты уже ими опутан.
Сонеты Петрарки под зуд клавесина…
Но знай, попадешь ты впросак,
Начнешь с орхидеи, закончишь осиной,
Михалыч, ты грек иль русак?
Опомнись Тишайший! Под сводами храма
Ужели осилила плоть?
Ужели в душе не сгораешь от срама,
К челу воздымая щепоть?
И смотришь спокойно, как дух нам казнят
Последыши римской отрыжки.
Все можно простить, только это нельзя.
Опомнись, безумной царишко.  

Плач

«…Звезда утренняя, зело рано воссияющая!»
«О трех исповедницах слово плачевное».

Смогу ли я выплакать эту печаль?
Бездонную пустошь заполню ли чем-нибудь?
Несите, ветра пустозерские, вдаль
О трех исповедницах слово плачевное.
Увяли цветы под дождями и грозами,
Ненастье в родной стороне.
Боярыня-свет, Феодосья Морозова,
Как быть сиротливому мне?
Куда мне уйти от нашествия грустного
На осиротевшей земле?
Княгиня-краса, Евдокия Урусова,
И ты за сестрицей вослед?
И ты, столбовая дворянка Данилова,
Мария, мой третий цветок…
Увижу ли ваши сырые могилы я?
О, если б я знал, если б смог…
О, если сумел бы заполнить хоть чем-нибудь
Ту пропасть без вас на пути…
О трех исповедницах слово плачевное,
Над Русью, над миром лети.
Земля, содрогнись! Поколеблитесь, горы!
Померкни лучами восхода, заря!
Без вас, мои други, пустеют соборы,
Без вас алтари не горят.
Темно на Руси, опоясала чернь ее,
Без вас, мои светы, темно.
О трех исповедницах слово плачевное
Летит над плачевной страной
И небо от ужаса сжалось и сгорбилось,
Умолкла молитва вдали.
Три камня небесных, три звездочки горние,
При дочери русской земли.
Чему уподоблю вас — камню-магниту,
Что тянет железо к себе?
О, сколько сердец тех, железом облитых,
К своей привлекли вы судьбе!
Три солнышка ласковых истинной веры,
Не долго гореть вам пришлось на Руси.
Ликуют отступники, тешутся серой,
Трава после них — не расти,
Потом, после них, до небес вавилоны,
Пожары и дым до небес!
Цветы поцветут и головки наклонят,
Листвою осыплется лес,
Пустыней покроется берег у речки,
Веселый причал станет мрачен и гол,
И только святая лампадка и свечка
Сиять будут вечно, как Божий глагол.
О трех исповедницах слово плачевное
Несите, ветра пустозерские, вдаль.
С тобой, моя Русь, на поникшем плече твоем
Смогу ли я выплакать эту печаль?

Раскол

«…Того для Никон так устроил, понеже антихристов предтеча; а по нем и прочия увязоша в сети сей смертней, — вси грядут в пагубу…»

Раскол на Руси,
Пожуриться б кому?
Здорово, Стефан Вонифатьев!
Что смотришь печально
На посох, суму,
На драное грязное платье?
Я шел, продираясь
Сквозь стужу и вой,
Мне волосы гладил раскольный воздух,
Ковш полумесяца
Над головой
Сгреб от меня Млечный путь
И звезды,
В котомке моей
Колотилась беда,
Руси в ней кричали народы…
И пустошь кругом,
Лишь трава-лебеда
Цвела патриарховым всходом.
Драконовы злаки
Сожрали всю рожь,
Христово вино
Просочилось сквозь землю.
Остались лишь те,
Кто приветствует ложь,
Да мы,
Кто ее не приемлет.
Ушли, улетели
Веселые птицы,
В гнездовьях птенцы не кричат.
Стефан Вонифатьев,
Ночами не спится, —
Вся Русь у меня на плечах,
Вся боль обесчещенных Никоном
Храмов
Вместилась под клеткой грудной!
Ушли,
Улетели в седые туманы
Наперсники веры святой.
Ушел Даниил Костромской
На Каспий
И Павел Коломенский на костер…
Клыкастый
Руси обновленной пастырь,
Не посох в руке у него —
Топор.
Он и Неронова не пощадит,
Неронова, царева друга
И дружба завянет
И зачадит,
Раскольной завьется вьюгой.
И в цепях, без скуфьи,
На телеге
Напослед улыбнется Иван,
Уходя
К синеокой Онеге,
В край Олонецкий,
В стынь-туман;
Там ягода, гриб,
Монастырь Спасо-Каменский…
Ах, батька Неронов,
Зачем же во тьму?
Смотрю тебе вслед,
Да взмахну руками,
Вытру слезу и опять взмахну.

Сон и явь

1

Всю ночь терзало и саднило
(О, вольный ум! О, страсти прыть!)
За окнами собака выла,
И самому хотелось выть,
Но только слезы, только стоны,
Да за поклоном вновь поклон…
Так и уснул перед иконой,
Увидев сон, увидев сон.
Приснилась Волга дорогая
И как по ней, один, второй,
Все приближаясь, нарастая,
Сияет парус золотой.
Два золотых, чудесных струга!
Как сказка, стругов стройный вид —
Златая снасть, и борт упруго
Червонным золотом горит.
На мачтах стяги, как жар-птицы,
И сами мачты — чистый звон,
И золотым шитьем струится
Кафтан на каждом рулевом,
И вьются кудри золотые…
Кричит Аввакум среди сна:
— Откуда струги? Чьи такие?
— Лаврентьева и Лукина!
Лукин? Лаврентьев? Други-светы!
Ну, как не знать духовных чад,
Купцов, промышленников этих?
За них он всей душою рад.
Он смотрит дальше взглядом острым
В речную даль и видит вдруг
Не золотой, а ярко-пестрый
На волжский стрежень выплыл струг.
Какой корабль! Какое диво!
Какие мачты! Паруса!
Деянья рук людских красивы,
Но есть Господняя краса.
И вот она сияет, светит
Волшебным, радужным крылом,
И юный кормщик, взглядом светел,
Умело правит кораблем.
И протопоп, бледнея ликом,
На парус глядя расписной,
— Чей это струг? — В волненьи крикнул.
И словно гром услышал:
— Твой! —
И словно вспышка — золотое
Летит весло к его ногам,
И паруса над головою
Раскрылись к дальним берегам:
— Плыви! Не будет море ясным,
Не выпускай из рук весло…
Пропел петух, свеча погасла,
Рассветом в окнах расцвело,
Скотина вышла из загонов,
Возня домашних, топот ног,
А он, проснувшись под иконой,
Из сна все выбраться не мог.

2

Ему приснился вещий сон:
На небе олово сгущалось,
И брызг морских соленый ком
Ударил в сторону причала,
Корабль качнулся на плаву,
И вновь на мачты сверзлись брызги, —
Открыла первую главу
Его большая книга жизни.
Рука в мозолях на весле —
Корабль отходит без трезвона…
— Народ желат навеселе,
А он нам — проповедь с амвона!
Народ расслабиться желат,
Народ с устатку хочет воли,
А он нас жучит, как солдат,
Уставом держит на приколе.
Все — не по нем!
                            Все наше — плохо!
Все надо-де не так вершить,
Намедни выгнал скоморохов,
Медведя чуть не придушил.
Дозором ходит по подворьям,
Баб в бабских прихотях срамит…
Откуда нам такое горе?
С какой надуло стороны?
Стоять нет сил! У нас коровы,
Забот семейных полон рот,
А он все служит, служит… Словом,
Не хочет энтого народ!
Забил копытом шалый конь,
Ему в огонь бы в диком гике,
А тут подпруга и супонь,
Вместо огня — свечные блики.
Он горд, умрям и норовист —
Указ и хлыст ему не нужен…
Корабль пестрый, ветра свист —
Вот наша жизнь,
                            семейный ужин.
Прокопий мышцей возмужал,
У Аграфены — злато-косы…
Моя забота вам нужна,
Мои друзья, мои матросы.
Моя печальная оранта,
Настасья, снова тучи злы,
Грузи в телегу арестантов
Свои семейные узлы.
Воспев,
                   поднимемся на гору —
Какая ширь! Какая даль!
Вон там Москва, а там Григорово —
И там печаль, и там печаль,
Ненастным временем подуло,
Костер карательный —
                            восход.
Не спи душа, пошто уснула? —
Анзерский выкормок грядет
Из Соловков в митрополиты,
Из митрополии —
                            на трон.
Видать, разумней Параклита:
Свои уставы и закон.
Стихает звон под новый звяк,
Корабль стонет, перегружен,
Не спи, душа: не дремлет враг —
Вот наша жизнь,
                            семейный ужин.

3

Прореял черный альбатрос,
Любитель гроз, предвестник горя,
И ветер запах бурь принес,
И всколыхнулось пеной море,
И облака свинцово-серы,
Как бриги вражеских армад,
Как знаменосцы чуждой веры,
Шли кораблю наперехват.
Держись!
                   От пушечных ударов
Зияют дырами борта,
На абордаж идут корсары
С крючьем и пеною у рта,
И впереди всех — воевода,
В руках кремневая пистоль…
Не фунт с осьмушкой моря воды,
Крепка в зубах земная соль.
Приход церковный —
                                           вражья стая,
Попробуй правдой обличи,
Как сразу ветер завывает
И не горит маяк в ночи,
Кричат: Молчи! — Не славить Бога?
Льстить подлецам, нося скуфью?
— Уж очень резко ты и строго! —
На том стоял, на том стою.
Ужель для выгоды и славы
Я поднимаюсь на амвон?
Не мною писаны уставы,
Не вами выдуман закон,
Все вкупе мы превыше ль Бога?
Не нам учить святых отцов…
Корабль пестрый… Вновь дорога,
И снова ветер бьет в лицо,
Опять отброшена усталость,
И, жаждой истины горя,
Корабль подъемлет пестрый парус
И выбирает якоря.
Команда —
                   дети и Настасья.
Не много? Счастье не в толпе.
Служить по правилам, вот счастье,
Идти по праведной тропе,
Вот наша жизнь, семейный ужин.
Я никому не нужен? Брось!
Себе, Руси,
                          Христу я нужен,
Я этой бренной жизни гость.
Не на авось молитвы в храме,
Не для пустых веселий дом;
Луна висит в оконной раме,
Читаю Господу канон,
Потом акафист и «Достойно»,
«Нескверную» и «Даждь нам днесь» —
Все, что Отцами церкви строено,
Все, что ниспослано с небес:
«Воду прошед» и «Трисвятое»,
Все правила поклонные…
Луна встречается с зарею,
Стою перед иконою,
Читаю «Боже вечный» сердцем,
Освобождаю дух от пут
И чтобы снова с Богом встретиться,
Звучит «Ослаби» и «Отпуст»,
Лишь после «Верую» —
                                             ко сну,
Но чуток сон перед обедней.
Спит пономарь, один начну
Благовестить церковной медью,
Пришел псаломщик — отдаю
Ему блаженство звонницы
И вновь на правилах стою,
Покуда клирос сходится.
И все по букве, в един час
От аза и до ижицы,
И пусть огни летят из глаз,
Пусть маловеры пыжатся,
Пускай дурует воевода —
От книг отцов не отступлюсь…
Корабль пестрый моря воды,
По курсу свет — святая Русь.
Скрипят борта, и рвутся снасти,
И буревестник гордо кружит.
Команда —
                   дети и Настасья,
Вот наша жизнь,
                            семейный ужин.

Ссылка

Заохала Русь аллилуйей трегубой,
Затеяли ветры раскольничий пляс.
Как свечи, горят огнепальные срубы,
И вместо причастия —
                                   «тайный приказ»,
И тянутся версты уныло и скользко,
Ненастья погод и сердец холода.
Тринадцать недель до избушек Тобольска,
И снова недели, и снова года.
Семнадцатый век перельется обидой
В двадцатого века семнадцатый год,
Ветра пропоют по царю панихиду,
Последний Романов навеки уйдет,
Возьмет черный регент аккорд на органе,
Торжественной фугой раскинув басы…
Телеги,
                        телеги,
                                               сугробы и сани,
И суетны дни, как голодные псы.
Тобольск позади. Снова годы и годы,
На край ойкумены даурских дорог,
Казачий Ахилл,
                                       самодур-воевода,
Байкальские воды и Братский острог,
Чертоги тайги и мороз, словно клещи,
Но в стылой груди не стихают псалмы.
И пусть троеперстное знамя трепещет
От Кудьмы-реки до реки Колымы.
Оно нас загнало на лесоповал
Под парусом черного струга.
Держись, протопоп, скоро вьюга,                      
                                           привал,
Конвой не выводит на вьюгу
И если нуля ниже — сорок один,
И если ногой ты в могиле.
Как эхо далеких церковных новин
На вахте о рельс зазвонили.
Подъем! И на сплав корабельный с утра
Обритой, клейменой толпою.
Телеги,
                            телеги,
                                                   листва и кора
В котле пополам с лебедою.
Нарядчик жесток, и безжалостен «кум»,
Майор, черный ангел режима,
И вохры дерутся, держись, Аввакум, —
Снегами опять закружило.
Летит сквозь пургу воеводская бричка,
Держись, протопоп,
                                   не оставит Господь,
Даст курочка черненька по два яичка,
Даст рыбы байкальская водь.
Держись, страстотерпец,
                                               пройдут сорока5,
Исчезнут дозорные с вышек,
Взбурлит ледоходом Тунгуска-река,
Рассвет небо бисером вышьет,
Настасья осветит родимый порог,
Поплакав над детской могилкой,
Растает в тумане Сибири чертог,
Холодная Зея и Шилка,
Халдей-воевода уйдет в монастырь,
Осыплется Никон опалой…
Телеги,
                          телеги,
                                               плотины, мосты,
Железные трассы, каналы.
Под каждою шпалой — судьба и мечты.
(Стальные оседланы кони).
А мы все сбиваем и гоним плоты,
А мы все сбиваем и гоним.
Изохалась Русь аллилуйей трегубой,
Изверился лжой подневольный народ,
Изюбри ревут —
                         кафедральные трубы,
Сутаной покрыт небосвод,
И пахнет помадой от папских палат,
Юродствуют ересью ветры,
«Что истина есть?» — вопрошает Пилат,
А мы все молчим, безответны.
Молчим перед греком и ханской басмой,
Перед прокураторским жезлом…
Держись, протопоп,
                                   в пять утра часовой
Разбудит ударом в железо,
Мордатый викарий приказ огласит
И под фисгармониии звуки
К холодному небу раскольничий скит
Поднимет горящие руки,
Испуганно птицы шарахнутся прочь,
Вспорхнет на ветру пелерина…
Держись, протопоп,
                                       пробивается коч
Сквозь шторы Афона и Рима.

Тучи над храмами

1

Знать, сильны эти пряные ветры
С иноземных просторов в рек,
Что не слышит «Тишайший» совета:
«Ты, Михалыч, русак, а не грек».
И не видит разнузданный Никон
Разорения среди утех,
И бросает с презрительным ликом:
«Знаю-су, пустосвятов я тех!»
Сердце зябло, тряслось и сжималось,
Мел смертельный не слазил с лица.
«Перемените самую малость —
Переменам не будет конца».
Но меняли и души и мысли,
И сжималась в триперстье рука,
Как свинцовые гири, нависли
Над церквами Руси облака.
Каждый молча тащил свою муку,
Каждый в страхе молился, как мог.
Царь лизал троеперстную руку,
Фальшь печатал печатный станок,
Из подвалов вылазила нечисть,
Роем трутней гудел царский двор,
И лежал (по словам Предотечи)
Возле самого древа топор.
Лампа тени по стенам кидала
(Боже, руку врага укроти!)
Ах, как мало, как страшно их мало,
Тех, кто завтра пойдет супротив.

Тех, кто завтра восстанет и скажет
Патриарху-отступнику: Вор!
Не марай еретической сажей
Чистоты белоснежной собор,
Богохульным, предательским ходом
Против солнца народ не веди! —
Все сильней за окном непогода,
Все сильнее смятенье в груди,
И полощет февральской метелью
Над Казанским разбойничий флаг,
И Неронову в чудовой келье
Страшных мук появляется знак.
Эти муки предчувствует Логин
И коломенский Павел их зрит,
И дрожат от зимы этой ноги,
Сердце мрет от холодной зари,
И так пахнет амброю Эллады
(Заработал голодный Арсен);
Закачались, померкли лампады
И коснулся нетленного тлен,
И топор, что лежал возле древа,
Был ухвачен железной рукой.
Песнь заздравную певшая Дева
Стала петь только за упокой.
Затуманила взор Панагия,
Опечалился Эммануил.
Не во имя Всевышнего выю
Опьяненный народ преклонил,

Не во славу Господнюю торит
Новый путь он на старой Руси.
Заштормило житейское море —
Нет спасенья, проси не проси.
Заштормило, завыло, затерло,
Расплескало кощунскую водь.
Новый звон — безъязыкое горло,
Немоты не услышит Господь,
Не воспримет Он хрип вместо пенья,
Под личиной не узрит лица.
Коль не будет души сокрушенья,
На алтарь не возложишь тельца,
Коль, молитвы отцов исковеркав,
Сад благой превращаешь в пустырь,
Не поможет ни новая церковь,
И ни новый устав и псалтырь.
Не заменят нетленное слово
Ни богатые ризы, ни трон.
Будет рушиться снова и снова
На песке воздвигаемый дом.
Разве станет Российская вера
Чище этой лазурной реки,
Если роются в ней изуверы,
Отщепенцы и еретики?
Разве станешь умней ты и краше,
Надевая рогатый клобук?
Образумься, очнись, патриарше,
Иль не видишь отеческих мук?

Но все ниже над храмами тучи
И все выше над Русью мордвин.
Знать, сильны эти ветры певучи,
Эти ветры заморских новин,
Значит, сердце недаром сжималось
И не слазила бледность с лица…
«Перемените самую малость —
Переменам не будет конца».

2

Мал золотник, да дорог,
Ничем заменить нельзя.
Заменишь — и под забором
Окончится дней стезя.
Заменишь — и в сумрак серый,
И голову под бердыш.
Ничем не заменишь веры,
Никак не позолотишь, —
Чувствует Логин муромский,
Ревнитель святынь,
                              старик.
От никоновской премудрости
Седой головой поник.
Завтра в Успенском храме,
Лишь только взойдет заря,
На эти седины грянет
Гнев Никона и царя.
За что? Да за веру старую
(С новой служи строки!)
Грядущими комиссарами
Орудовали еретики,
Святыни скобля и чистя,
Оттачивая топор, —
Предшественниками чекистов
Гудел патриарший двор,
Где гнули людей в салазки,
Концы утопив в воде.
Не морок,
                      не бред,
                               не сказки —
Стрелецкие энкавэде.
Стекло в золотой оправе,
Стальной, леденящий взгляд…
Борис Нелединский правит
Волю главы Кремля.
Доносы друг с другом спорят,
Агенты — из шкуры вон:
«В таком-то таком соборе
Звонит по-старому звон!»
И мчится карета лаковая
Ослушников покарать,
В чернила перо обмакивая,
Законы выводит тать.

Грустит протопоп из Мурома,
Оковы запястья жмут.
Утро настало хмурое,
Безразличное ко всему.
А Успенский уже в лампадах,
Как елка на Рождество,
Новым наполнен стадом,
Победителями, большинством.
На паперти —
                            рвань,
                                         эсеры,
На клиросе домажор
Раскачивает портьеры,
Охаживает собор.
И под этот мажор, бельканто
Царевна,
                     царица,
                                    царь
Триперстием деликатно
Осеняют абрис лица…
Потайного софизма логика,
Время выкрестов и подлиз.
И расстригли седого Логина
Под латинский этот софизм,
Под бездушные эти лица,
Под поддакивающие голоса…
Как вольны за решеткой птицы
И как ласковы небеса!
И как тягостно в мрак, в опалу
За чужую вину и грех…
Епископ коломенский Павел
Это чувствует крепче всех.
Его пытки не остановят,
Ради веры он сбросит чин —
Пусть напьются еще раз крови
Патриарх и его гречин.
Русь великая, ты богата!
От небес до морского дна
Сколько разной красы и злата,
Только вера в тебе одна,
Только это в тебе едино,
Только в этом твоя стезя,
И, во имя Отца и Сына,
Дух святой изменять нельзя.
Русь великая, ты в опале,
В перепутьях, в скрещеньях троп.
Знает это епископ Павел,
Знает муромский протопоп.
 

3

Даниил из Костромы,
Изгнанный безбожием
За храненье старины,
Знает это тоже.
Изорвав в пути зипун,
В кровь изранив душу,
Страстотерпец Аввакум
Тоже слезы сушит,
Утирает рукавом —
Выгнали из храма.
Сгинет Русь, предав закон,
Знают басурманы.
И они, хулу творя,
Дух страны терзая,
От холопа до царя —
Все прекрасно знают.

Черный гость

«…Печатай како хощещи Арсен, лишь бы не по-старому».
Из писем 

А между тем, темнела неба синь
И новизна в Руси внедрялась быстро,
И строил «Новый Иерусалим»
«Глава церквей» у побережья Истры.
Давно Иван Неронов не у дел,
Давно сожжен коломенский владыка,
Российский храм печально отзвенел,
Чтоб загудеть новокрещенским рыком.
Прощай, Руси летящий караван
За океан, сквозь бури и туманы.
Остались те, кто чествует обман,
Остались те, кто борется с обманом.
Спаси, Христос, спаси Россию, Бог!
Среди дорог темно и неопрятно,
Среди бумаг подделка и подлог —
Пришли на Русь заморские порядки.
Ушел февраль, принесший вьюги пламя,
Оставив тлен и стужу перемен,
Оставив книжку никонову «Память»,
Редактором которой был Арсен —
Изгой Сорбонны, набережной Сены,
Питомец римских призрачных аллей.
Что ж, принимай, святая Русь, Арсена,
Но только после горько не жалей.
Он вас научит, новых богомолов,
Он обольстит вас, жаждущих новин,
Собачий сын из ордена Лойолы,
От Ватикана черный капуцин.
Таким недавно Русь дарила плети,
Сажала в клеть или гнала взашей,
Но нынче новый над страною ветер —
И мудрецом становится злодей,
И мудрецы становятся врагами,
Бьют батогами верных христиан
И топчут дух тупыми сапогами,
Прощай, Руси летящий караван!
Он вас научит, выкидыш Афона,
Софист, агностик, выкрест, прозелит.
«О, патриарх!» — он выдохнет со стоном,
И будет лаской Никона обвит.
От плит подвальных, исподволь, помалу,
По лестнице, ступенями вдоль стен
Поднимется, крадучись, к пьедесталу
И до сих пор на нем он, грек Арсен.
Мистификатор, чародей интриги,
Его владеньем станет русский дух —
Святых отцов не вянущие книги
В его руках увянут, словно луг.
И опадут сады печальным снегом,
Погаснет православия свеча,
И засипит, закашляется смехом
Тот, за спиной у левого плеча.
Как саранча, в распахнутые двери
Попрет чужое (хлеб ему и соль!)
Он вас научит, принявших безверье,
Вас, в алтарях, остриженных под ноль.
Какая боль для нас услада ваша,
Содельцы обездушенных калек.
Он вас научит, он заварит кашу,
Не расхлебать Руси ее вовек.

Эпилог

Попущенье Божье, только это,
о другом и думать не берусь, —
в самый звездный час ее рассвета
оклеймили черной метой Русь.
Без креста Крестовая палата,
три перста — этапная верста.
И бредем мы в длинные этапы,
и на нас давно уж нет креста.
Жжем костры над снежными полянами,
вырубаем уцелевший лес,
пьем сырец за Русь, за Вельдеманово,
за чужой, заморский интерес.
Что сказать, накаркал, напророчил
черный вран России приговор.
До сих пор она объята ночью
и зари не хочет до сих пор.
Ей бы все менять, да чистить кожу,
что-нибудь создать и сокрушить…
Господи Исусе, Сыне Божий,
помоги, дай света для души!

*
Холодно. Сыро. Угрюмо.
Псалтыри оборваны струны.
Не слышит обиженный Спас
святых литургий в един глас.
Дымится кадило корой эвкалипта,
готической бязью уставы обвиты,
Василий Блаженный в тумане
крылом осенен пеликаньим.
Угрюмо. Безжизненно. Сыро.
Ушел Дамаскин, умер Сирин,
растоптаны нежные бусы
стальным башмаком гордоуса,
кружат над церковной оградой
грифоны с просторов Эллады,
ромейской волчицы сосцы
обрызгали храмов венцы,
и средь распада, растрат и разрух
танцует Молох многоглаз.
 

1985–1994 гг.